Леонид Могилев - Черный нал

— Слушай. Как тебя звать?

— Меня звать Калев.

— Отличное имя. Главное, редкое.

Теперь мы смеемся оба. И совершенно напрасно.

— Я не дам тебе визу. Я делаю как лучше…

— Калев. Дай мне визу. Если бы была зима, я бы перешел границу по льду.

— Нет. Не перешел бы. Я хорошо разбираюсь в людях. А циферки ты подчистил. Так хороший русский не делает. И фамилия была другая. Или вообще не было фамилии? Сколько теперь стоит вызов?

— Калев. Хороший русский сейчас никуда не поедет. Но я плохой. Дай мне визу.

— Ты еще грубишь? Сейчас я позову сотрудника! — И он смотрит проникновенно.

— Калев. Когда начнется война с Эстонией, я тебе камнем окна перебью.

Мы примерно одного возраста с консулом. Он вот большой чиновник, а я никчемный человек, у меня нет ничего, кроме фальшивого паспорта и вызова, купленного здесь же, у консульства. Бланк без фамилии, только циферки подкачали.

Я открываю сумку и достаю все, что у меня осталось самого дорогого: батон колбасы, бутылку джина «Гордон» и банку икры лососевых рыб. Все это осталось у меня со времен демократии. Я берег это на черный день, но как понять, который из них чернее?

— Позвать, что ли, сотрудника? — размышляет Калев и глядит на взятку алчными от голода глазами.

— Калев. Будь человеком.

— Ты думаешь, все можно купить?

— Я не покупаю. Я прошу! Я отдаю тебе все, что у меня есть. Я тебе верю.

Я двигаю паспорт по гладкому столу, к нему, к консулу. Он вертит его и возвращает назад.

— Как думаешь, Эстонию опять аннексируют?

— Ну что мне сказать? Скажу «да», и ты позовешь сотрудника. Скажу «нет», и слукавлю. Я не знаю. Вы продержитесь. Поставь мне штампик.

Он надувает щеки, пыжится, смотрит на колбасу, на этикетку на штофе. По нынешним временам это богатство. Не консульское даже, а посольское.

— А ты вернешься?

— Какое тебе дело до моей личной жизни? — вскипаю я. — Кончай придуриваться. Ставь штампик.

— Ну ты и нахал. Ладно. Я тоже могу быть человеком. Посмотрим, нет ли тебя в списке опасных для республики людей. Как, говоришь, твоя фамилия?

— Если бы я помнил.

— Ну ты и шутник. — Он открывает ящик стола, достает штампик, вдавливает его в чистую страницу моего паспорта, пишет что-то.

— Десяти дней хватит?

— А если бы я знал.

— Значит, хватит. — Потом он делает героический жест. Разламывает колбасу пополам и отдает мне ту часть, которая меньше. — Еще оголодаешь. Жрать-то хочешь?

— Еще бы. А может, по рюмке нальешь?

— А вот этого не могу. Она нужна мне в целости. Ну, заходи когда еще.

— Здорово ты по-русски говоришь. Проси убежища, пока не поздно.

— Марш отсюда. Аде то сотрудника позову. Арестую… Я выхожу в коридор. За окнами тьма, густая и грязная.

Электроэнергии нет, свечей нет. Есть энергия духа. У выхода омоновец, рядом другой, шипит рация. У меня в руках колбаса. Я кладу ее в сумку и ухожу не оглядываясь.

Поезд в Эстонию теперь ходит два раза в неделю. Я могу уехать сегодня, могу в воскресенье. На Варшавском вокзале тишина. Нет больше игровых автоматов, нет очередей у кассы. Почти нет пассажиров, и я моментально получаю плацкартный билет, просунув в окошко груду денег возрождающейся державы. Я уложил рубашки, бритву и прочее, словно заранее зная, что удастся трюк с визой. Кот Байконур в сумке спит, наевшись консульской колбасы. Я искал его полночи, тайно приехав в поселок, обходя дом за домом, наклоняясь к подвальным проемам, поднимаясь к чердакам, на девятые этажи. И он вышел ко мне грязный и безумный от счастья. Я не могу пока вернуться к себе. В поселке блокпост и мотострелки. Есть и нечто вроде СМЕРШа. Меня просто расстреляют на опушке. Должна осесть пена на хмельном напитке переворота. Того, который ждал своего часа, верного и убийственно точного.

Можно спокойно часа три посидеть в зале ожидания. Буфет, естественно, не работает, лампы едва живы, но в зале сидят автоматчики и снаружи прохаживаются милицейские. Тишина и покой. Я достаю из сумки книгу. Это то немногое, что я захватил во время своего краткого визита домой. Дверь там опечатана, и, уходя, я аккуратно соорудил из пластилина подобие законного оттиска.

Вагон выстужен и не убран, и, когда поезд трогается, выясняется, что нас в вагоне всего трое. Я и еще два мужика. А также проводник, запуганная обстоятельствами женщина.