Петр Катериничев - Любовь и доблесть

Думаю, не ошибся. Там очень особый случай.

Зубров прищурился, пристально посмотрел на Данилова:

– Да ты опять меня не слушаешь?

– Охмелел.

– Нет. Просто таких, как ты, слова только отвлекают от постижения смысла.

– Слова вообще лукавы. Иное дело – музыка. Или – цвета. Зубров вздохнул, чуть наклонил голову набок, произнес раздумчиво:

– Знаешь, Данилов, что странно... Богом или природой, а тебе отмерено с лихим избытком. А ты печален, как звездный странник.

– Избыток уж больно лихой.

– Чего тебе не хватает, старый?

– Любви.

– Это вопрос не ко мне. А поелику касается несовершенства мира, с одной бутылки мы эту бестолочь не разъясним. Зубр задумался, позванивая в бокале с соком кубиками льда.

Знаешь, старый, какое удовольствие самое дорогое? Даже не глупость: наивность! Человечек бывает убийственно горд: не желает опускаться до гнусности жизни; он, видите ли, «выше этого». Что в итоге?

– Это ты меня воспитываешь?

– Это я вообще.

– Ты путаешь наивность и искренность.

– Да? И в чем разница?

– В возрасте. – Данилов улыбнулся:

– Согласись, хороший старый «Камю» вовсе не наивен. Но – искренен. Ведь «искренность» – от слова «искра». Это то, что зажигает своим теплом. Если нет тепла – не может случиться и такого чуда, как любовь.

– Да ты поэт.

– Как все мы.

– "Не говори мне о любви, о ней все сказано..." – напел Сашка, добавил хмуро:

– О любви не надо. Мы не понимаем женщин, как и они нас. Мы – как разнополюсные магниты: притяжение – есть, все остальное – от лукавого... С теткой даже говорить невозможно: слова мы употребляем те же, а смысл в них вкладываем разный. Абсолютно. Вот и получается: каждый говорит о своем, и есть лишь видимость понимания и диалога, а на самом деле – два монолога, два одиночества, и никуда никогда от этого не уйти. Да и не нужно их понимать, нужно просто любить.

– Может, это и есть настоящее понимание?

– До поры. Только до поры. А настоящего понимания нет, не было и не будет.

Разве что в романах. Потому и люблю литературу: она по-доброму лжива и тем – мудра.

Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет, Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!

Вот, пришло в голову... Какая-то пошлая, затасканная цитата. Не помнишь откуда?

– Из Пьера Жана Беранже. «Безумцы».

– Точно, безумцы. Все мы. Вот порой смотрю я на здешние Звезды, на это небо, и звуки ночного города слышу, города чужого, немилого, и приходит мысль: кто я? Что нужно мне здесь? Где мой дом?

– Ты тоже загрустил, боец.

– Это из-за тебя. Ты умеешь слушать. – Зубров вздохнул. -. Люди, когда вспоминают детство, светлеют душой: их дом там. Я тоже – светлею. И вспоминаю маленький городок Борисоглебск, и детский дом, и ровные ряды наших кроваток...

Что еще? Как меня наказывали совсем маленьким за то, что не желал я жрать тот молочный кисель, который и молочным был только по названию... Давился, воспитательница силком впихивала в меня эту скользкую белесую массу, и желудок сводило от отвращения... А вообще – голодно было, директорша-крыса воровала, вот и был для нас главный человек – уборщица баба Клава: она на свои хлеб покупала, сушила на плите черные сухарики и нас подкармливала. Ничего не помню вкусней. Черный сухарик, да с солюшкой... – Сашка улыбнулся, но улыбка его вышла совсем невеселой. – Все это и есть Родина.

А помнишь, как под Кандагаром томились?.. Рассказать, что на войне самое тошное – ведь не поверят, не романтично... А там – тупая до безнадеги скука, нескончаемая, изо дня в день, из месяца в месяц, и кажется, что и нет на земле никакой России, а есть только грязные базары, анаша, ханка... На караваны ходили бодро, чтобы от той унылой тоски не подохнуть... А у соседей за месяц – двое пострелялись. Честно скажу: как зима тогда началась, у меня тоже уплыла башка... Пару раз на автомат поглядывал да прикидывал, как понадежнее под подбородок приспособить, чтобы быстро. Здесь, по правде, такое тоже случается, но реже. Да и – с непривычки, или малярия та же. Для ниггеров она – как насморк, а у наших, тех, кто послабже, «кровлю» намертво сворачивает...

– И много здесь наших?

– Ну. Только, если уж по полной правде, какие они нам с тобой «наши»? Так, шпана, шушера, за пару «штук» горбатятся – охрана при рудниках, то-се. – Зубров хохотнул. – Мы для этих чернорожих махарадж знаешь кто? Негры! – Сашка чиркнул колесиком зажигалки, прикурил, выпустил дым. – Коньячку?