Андрей Воронин - Могила тамплиера

Купить этого дурака Дубова оказалось едва ли не легче, чем энклапион. Телешев без проблем разузнал его электронный адрес, связался с журналистом по Интернету и сделал предложение, которое Дубов принял и сразу же приступил к работе. Он вкалывал, как целая бригада журналистов. Кадр оказался ценный – работал за десятерых, получал, как один садовник-молдаванин у не шибко зажиточного хозяина, и, судя по всему, был очень всем этим доволен. Редакторы, сволочи, обходились Телешеву куда дороже, но с этим, увы, приходилось мириться. За размещение материалов, носящих рекламный характер, эти чертовы рвачи всегда дерут втридорога.

Да, реклама... Александр Иванович и сам сообразил, что затеял именно рекламную кампанию, далеко не сразу – примерно после того, как прочел две или три написанных Дубовым по его заказу статьи. "А парень-то прирожденный рекламщик, – помнится, подумал он тогда. – Напор, богатая фантазия... Такой действительно может продать змеям ботинки!"

Вот тут-то его и царапнула эта мыслишка: а не продать ли энклапион в самом деле от греха подальше? С такой рекламой бабки можно взять очень приличные, да и от краденой цацки лучше все-таки избавиться... Ну что она, в самом-то деле, лежит в бельевом шкафу, замотанная в старые носки? Тоже мне, экспонат, жемчужина коллекции. Шутка уже затянулась и перестала быть смешной. Милиция тоже в школу ходила, а следовательно, читать с грехом пополам умеет. Еще немного и менты начнут всерьез шерстить московских коллекционеров. И кто-нибудь из этих ископаемых непременно ткнет пальцем в Телешева: да вот, Александр Иваныча спросите, он же этот ваш энклапион, по-моему, и купил. Собирался, во всяком случае. Тот самый сморчок и стукнет, который его на эту цацку навел...

Решение избавиться от энклапиона уже созрело. Теперь его оставалось только реализовать таким же сознательным, волевым актом, каким было когда-то утверждено решение стать коллекционером, а еще раньше – заняться бизнесом, чтобы кучей свалить к ногам жены все, что ей требовалось, – на, подавись, любимая. Хлебая прямо из пятилитровой кастрюли разогретый борщ, Телешев пытался мысленно решить другую проблему: как ему оповестить потенциальных покупателей о том, что энклапион у него, не оказавшись при этом в поле зрения милиции, а то и, чего доброго, родимой ФСБ?

Мимоходом он подумал, что Дубову пора давать отставку. Парень, конечно, огорчится, но это уже его личные проблемы. На работу пусть устроится, в конце-то концов. Творец. Любимец муз и Аполлона.

Уже ампутировав жареной курице левую ногу, он вспомнил, что не проверил автоответчик. Позвонить ему могли многие, и притом по важным делам, не имеющим никакого отношения к чаше Святого Грааля, в том числе и дочура, которая обладала наследственной способностью тратить деньги едва ли не быстрее, чем он их зарабатывал. Как был, с обкусанной куриной конечностью в руке, жуя и утираясь салфеткой, Телешев прошел, шаркая домашними шлепанцами, в прихожую и ткнул мизинцем (потому что остальные пальцы были густо перемазаны жиром) в клавишу автоответчика. Повернулся к ожившему аппарату спиной и отправился обратно на кухню, слыша, как его собственный голос предлагает говорить после сигнала и иметь при этом в виду, что все сказанное может быть использовано против него. Потом раздался гудок, и Телешев замер на пороге кухни, с растущим изумлением слушая то, что говорил ему записанный на пленку отменно вежливый мужской голос с прибалтийским акцентом.

Ощущение огромной физической силы, возникавшее даже при мимолетном взгляде на грузноватую фигуру предводителя замоскворецких тамплиеров, вблизи многократно усиливалось. Звали его Андреем Каманиным – именно так, без отчества, на чем он сам требовательно настаивал. Было этому Андрею, как и показалось Глебу с самого начала, немного за сорок. Гостя он принимал на кухне, заваленной множеством странных предметов, не имеющих ни малейшего отношения к приготовлению пищи. Тут были древние ржавые утюги – из тех, что нагревались засыпанными внутрь углями, парочка тульских самоваров – позапрошлого века, медных, с медалями, пропасть старых и даже старинных ножниц, повешенных на вбитые повсюду гвозди, какие-то архаичного вида чайники и даже три стальные каски – две немецкие, одна из них совсем ржавая, а другая с неровной пробоиной повыше левого виска, и советская – старая, довоенная, с широкими полями и выступающим продольным гребнем для дополнительной жесткости. На стене висели мечи – парочка тупых, со скругленными концами, рабочих турнирных новоделов, один сверкающий муляж – как объяснил хозяин, для участия в парадах и костюмированных шествиях – и, наконец, сильно обглоданная коррозией уродливая железяка, распространявшая, казалось, пыльный запах пролетевших над нею веков. Побитые ржавчиной крестовина и навершие еще хранили следы ударов молота, которым орудовал кузнец, чьи кости истлели много столетий назад; видно было, что этот клинок ковали не для парада, не для украшения, а для простого, конкретного дела – разрубать кольчуги, протыкать насквозь закованные в пластинчатую броню туловища, сшибать с голов шлемы и раскраивать черепа. Сквозь открытую дверь был виден прислоненный к перилам застекленной лоджии щит с крестом, весь покрытый вмятинами от ударов, явно рабочий, а рядом с мечами на стене висел арбалет – с виду как настоящий, сделанный, по словам хозяина, вручную по старинным чертежам, но, несмотря на это, ни в какую не желающий удовлетворительно работать.