Андрей Воронин - Могила тамплиера

– О, – сказала она со своим нежным прибалтийским акцентом, – я бы на твоем месте хорошенько подумала, прежде чем бросать вызов. Имей в виду, я – опасный противник.

– Ой, – жуя и запивая, сказал Дубов. – Ой-ой-ой. Хотелось бы на это посмотреть.

Лена сломала и погасила в пепельнице длинный окурок и сейчас же закурила снова.

– Доедай, – внезапно изменившимся, низким и хрипловатым голосом сказала она, – и пойдем. Посмотреть, да? Хорошо, ты на это посмотришь.

– Ой-ой-ой, – торопливо сгребая вилкой остатки еды, повторил Дубов. – Смотри, красивая, как бы тебе самой не пришлось ойкать.

– Обожаю ойкать, – сообщила Лена. – А еще громко стонать и вскрикивать. У тебя хорошая звукоизоляция?

– Великолепная, – сказал Дубов.

Это была очередная ложь, но какое это сейчас имело значение? Ноги, думал он, поспешно допивая водку. И еще грудь. А еще... Вот уж действительно ой-ой-ой...

– Поехали, – решительно сказала Лена, когда он наконец расплатился.

– Пошли, – поправил журналист, вставая и тяжело опираясь о спинку стула. – Тут всего полтора квартала, ни одна сволочь не повезет... Ты дойдешь?

– А ты?

– О-го-го! – воинственно воскликнул Алексей Дубов и смело устремился навстречу своей незавидной судьбе.

С пьяной галантностью открыв перед гостьей дверь подъезда, он обернулся – просто так, без всякой видимой причины, чисто автоматически. По асфальту подъездной дорожки шагал какой-то длинноволосый блондин, неся в левой руке одетую в пластиковый чехол гитару.

– Удачи, менестрель! – крикнул ему переполненный положительными эмоциями Дубов и отсалютовал зажатой в кулаке бутылкой шампанского. Другая бутылка лежала за пазухой, тяжело оттягивая рубашку.

"Менестрель" прошел мимо, даже не обернувшись, и вскоре окончательно растворился в темноте обсаженного старыми липами ночного двора.

– Скорей, – обдав жарким дыханием, шепнула Лена.

Ее рука скользнула к его джинсам, и Дубов, окончательно забыв обо всем на свете, нетерпеливо увлек ее в полумрак подъезда.

От моросившего вечером дождя к утру не осталось и следа. Небо очистилось, промытая листва свежо зеленела, а утреннее солнце светило, казалось, ярче обычного, как будто его тоже до скрипа отмыли каким-то моющим средством. О вчерашнем ненастье напоминали только пятна непросохшей влаги, темневшие вдоль бордюров и в трещинах асфальта, но вскоре и они исчезли, окончательно уничтоженные солнечными лучами.

Воскресный день обещал быть по-настоящему жарким, и провести его было решено на природе – у воды и по возможности вдали от больших скоплений народа. "Мизантропия – бич современности", – мрачным, замогильным голосом изрек по этому поводу Глеб, на что Ирина возразила, что настоящим бичом современности является не мизантропия, а огромные толпы жующих, пьющих, галдящих и отчаянно мусорящих москвичей, от которых нигде не спрячешься. Спорить с этим было трудно, да и незачем: победа в таком споре означала бы отдых на вытоптанном, как коровий выгон, густо замусоренном травянистом берегу мутного пригородного водоема. Поэтому спорить Глеб не стал, заметив лишь, что "вдали от шума городского" Ирине не перед кем будет щеголять своим южным загаром, а заодно и купленным на курорте, ни разу не надетым купальником. "Как это не перед кем? – изумилась она. – А ты?" Вопрос таким образом был окончательно решен, и Сиверов молча полез на антресоли за пляжной сумкой.

Собственно, он не имел ничего против отдыха "вдали от шума городского" – толпы на московских улицах уже успели ему порядком поднадоесть, хотя из отпуска они с Ириной вернулись совсем недавно. Он даже знал, куда ее повезет, и надеялся, что ей там понравится.

Сложнее всего, как и следовало ожидать, оказалось вырваться из города. Глеб и Ирина, увы, были не оригинальны в своем желании провести выходной вдали от суеты и непрерывного мелькания чужих лиц перед глазами. Терпеливо переползая от светофора к светофору в самой гуще громадной, растянувшейся на километры пробки, в раздраженном нытье клаксонов, многоголосом рокоте перегретых движков, в облаках бензиновой вони и душном смраде раскаленного асфальта, Сиверов от души сочувствовал обитателям больших городов – в том числе, разумеется, и себе самому. Стремясь хоть ненадолго очутиться вдали от опостылевших людских толп, они неизбежно попадают в еще худшие, куда более густые, плотные и агрессивные толпы, которые сами же и создают. То, что творится на дорогах и вокзалах в начале и конце каждого уикенда, смахивает даже не на эвакуацию, а на всеобщее паническое бегство из города, обреченного на скорую и неминуемую гибель. И какая же это, в сущности, нелепая, противоестественная затея – строить многомиллионные мегаполисы, которые, окрепнув и набрав силы, начинают разрастаться стремительно и неконтролируемо, как раковая опухоль!