Андрей Константинов - Арестант

— Я вас, Палыч, не про это спрашиваю, — сказал Наумов. — В ваших делах разброд, поступления снизились. Контроль до известной степени утрачен… таковы итоги.

За словами Наумова снова слышалось: не справляешься. Заменим.

Палыч чувствовал, что допустил слабину в разговоре. А этого делать никак нельзя. Никогда. Ни перед кем. Тем более перед Паханом. Лагерный закон учит строго: слабого — нагни. Наумов ни дня не провел на зоне, но… Палыч его боялся. Он мгновенно собрался и решительно сказал:

— Замечания, Николай Иванович, справедливые. Ситуация уже исправлена, все финансовые вопросы решу до конца недели. А контроль… контроль будет восстановлен в кратчайшие сроки. Это я обещаю.

Наумов снова усмехнулся — слова старого зэка звучали как монолог на партсобрании: Благодарю коллектив за оказанное доверие и обязуюсь…

— Ну-ну, — произнес Николай Иванович иронично, — только ты со своими методами не перегни палку. Я сегодня с заместителем начальника ГУВД беседовал… там очень недовольны, Палыч. Смотри. Сядешь второй раз — вытаскивать не буду. Не обессудь.

— В белых перчатках, Николай Иванович, дерьма-то не разгребешь, — сказал Антибиотик, и Наумов отметил, что в его голосе появились жесткие нотки. Крепок еще старик.

— Согласен, — ответил он. — Но и край нужно видеть.

— Нельзя человека к краю толкать. Чтобы дело делалось, придется кого-то убрать с дороги. Иначе никак.

Да, крепок старик, подумал Наумов и спросил:

— Кого же убирать будешь, Палыч? Антиботик секунду помолчал, потом посмотрел на собеседника пристально и ответил негромко:

— Пока Никита-Директор и писарчук газетный со своей оторвой заграничной у меня за спиной стоят… Пока они живые по земле ходят…

— Э, нет, Палыч, — перебил Наумов. — Такой хоккей нам не нужен. Убитый журналист, как и убитый мент, сразу в герои попадает. Мы жертвою пали в борьбе роковой! Такой хоккей нам не нужен.

Антибиотик молчал. Он понимал правоту Наумова, но не мог ее принять. Николай Иваныч продолжил:

— Мы их, конечно, уберем, Палыч. Но сделаем это цивилизованными методами, без лишнего шума.

— А блядь заморскую? Катьку-блудницу? — спросил Антибиотик. В его голосе откровенно звучала ненависть.

— А вот о Екатерине Дмитриевне мы поговорим отдельно, — с расстановкой произнес Наумов.

Рахиль Даллет сидела, подобрав под себя ноги, в большом кожаном кресле просторной гостиной своего стокгольмского дома. По огромному — от пола до потолка — окну стекали ручейки воды. В доме было тепло, но Катя зябла. Она укрылась пледом и бездумно смотрела в окно. Штормовой ветер с Балтики хлестал по стеклу… Ветер пришел с востока, оттуда, где за сотнями километров темной воды лежал город Санкт-Петербург. Оттуда, куда улетел сегодня странный и любимый человек.

Она вспоминала, как он уходил, прихрамывая на левую ногу. И как она надеялась, что он обернется… Шумный аэропорт Арланда жил своей жизнью. Андрей уходил. Он улетал в мертвый город на севере мертвой страны. Как ей хотелось, чтобы он обернулся. Она молила Бога, чтобы он не оборачивался! Почему-то казалось: если он обернется, то обязательно погибнет. ТАМ всех убивают. Катя зябко передернула плечами. Он улетел… ее уговоры не подействовали. Простились холодно, отчужденно. Ну почему? Хотелось закричать своему неясному отражению в стекле. Струйки воды размывали его, дробили, и Катя не могла понять: кто же там? Кого отражает стекло: ленинградскую студентку Катю Шмелеву? Или жену столичного чиновника Екатерину Гончарову? Или любовницу питерского бандита по кличке Адвокат?

Ее начала колотить дрожь. Адвокат?… Какой Адвокат? Белый или Черный? Черный или Белый?

Застонал в каминной трубе ветер. Захлебнулся. Затих. Вздрогнуло оконное стекло, вздрогнуло размытое в нем отражение.

Чье? Питерской криминальной баронессы? Гражданки Израиля миллионерши Рахиль Даллет? Или сиделицы из Крестов?

Вдовы!… — прогудел в трубе ветер. — Вдовы трех мужей.

Это не я!…

Ты, — оскалилось отражение в стекле, — ты.

И засмеялось, захохотало, выплевывая на ковролин гостиной зубы, подмигивая пустыми глазницами.

Я не хочу!…

А кто же тебя спрашивает, вдова?

Я не вдова, у меня есть Андрей. Он улетел. Но он вернется…

Когда же он вернется, вдова?

Я… я не знаю. Он позвонит, он скоро позвонит…

И зазвонил телефон. Замурлыкал сыто, поскреб лапой по столику, выгнул спину.

Катя стремительно метнулась с дивана. Упала — мешал укутавший ноги плед. Выругалась по-русски, схватила трубку сработанного под старину «Эриксона»: