Андрей Константинов - Арестант

— Пустое, — ответил Обнорский. — Я благодарю вас за добрые слова, но, видит Аллах, я не сделал ничего особенного… Мне ничего не нужно. Хотя… знаете что?

— Я внимательнейше внимаю вам, господин Андрей.

Обнорский замялся на несколько секунд. Деваха на набережной перестала симафорить, сунула в рот сигарету и медленно побрела в сторону Литейного моста. На снегу отпечаталась цепочка следов.

— Есть одна женщина, — сказал Андрей. — Она… она вынуждена скрываться где-то в Европе. Если бы вы смогли…

Он снова замолчал, и араб доброжелательно его подбодрил:

— Да, да, Андрей… я слушаю вас.

— Если бы вы смогли ее найти… Или как-то дать знать о моем положении… Для меня это очень важно.

— Я понял. Как зовут эту даму?

— Рахиль Даллет.

На том конце провода на секунду воцарилась тишина.

— Она еврейка? — спросил араб. Голос звучал напряженно.

— У нее израильское подданство, — ответил Обнорский.

— Извините, Андрей, мой вопрос был совершенно неуместен и не имеет никакого значения… Примите мои извинения (и кому-то другим голосом: — Запиши — Даллет Рахиль). Наша семья предпримет все возможные усилия, чтобы найти эту даму.

— Но я попрошу вас учесть один нюанс: проблема эта весьма деликатного свойства. Найти госпожу Даллет будет не просто… Более того — к этому делу ни под каким видом нельзя привлекать официальные власти.

— Я понял вас, — ответил араб. — У этой дамы есть основания скрываться?

— Да, к сожалению, это так…

— Тогда, может быть, мы сочетаем негласный розыск с пиар-кампанией? Какие западные издания регулярно читает мадам Даллет?

— «Ньюсуик», — не задумываясь сказал Андрей Он вспомнил, что в шведском доме Катерины всегда присутствовал свежий номер «Ньюсуик».

— Вы, Андрей, можете рассчитывать на благодарность нашей семьи. Если вы когда-нибудь окажете нам честь принять вас в нашем доме…

Брат Саида, имя которого Обнорский так и не запомнил, еще долго говорил в том же духе… Попрощались очень тепло. Почти по-родственному.

А потом телефон пошел по рукам. Кинули жребий очередности, установили лимит… Горько об этом писать. Не хочется. Объясните нам, господин министр юстиции, почему лишен подследственный права поговорить по телефону с родителями, с женой, с детьми? Ведь в наших-то тюрьмах в ожидании суда сидят годами! И дети вырастают без родителей, и старики умирают, так и не увидев сыновей. И даже не услышав их напоследок… Зачем так жестоко, господин министр?

Но в этот вечер в камере N 293 был праздник. Сияющие лица и короткие — трехминутные — разговоры взахлеб. Три минуты — это так мало! Это так бесконечно мало, а уже другой стучит ногтем по часам и тянется к нелегальному «панасонику». Ах, как много хочется сказать! Но голос прерывается от волнения… и влажнеют глаза от дочкиного лепета… Когда тебя закрывали, она еще не говорила!

А звук слабеет, умирает. Садятся аккумуляторы «панасоника», есть у него предел и нет зарядного устройства… Прощай… прощай.

Литр коньяка на семерых разошелся быстро. Но захмелели. Сели разговаривать, чай пить. Желали Саиду удачи на воле, здоровья и счастья. Он тоже желал всем удачи, здоровья и счастья. И говорил, что они все хорошие мужики… И глаза у него горели. В них, как жаркое африканское солнце, отражалась тусклая тюремная лампочка…

— Спасибо тебе, брат, — сказал Саид Андрею. — Спасибо тебе за все…

— Да за что же? — перебил Обнорский; — Я же ничего особенного для тебя не сделал.

— Э-э, ты не понял… В тюрьме всем плохо. Это…

— Хорошего мало, — кивнул Андрей.

— Это так, — ответил сам себе араб. — Но мне хуже всех было. Я всем здесь чужой. Я сильно тосковал, Андрей. Я никому этого не показывал. Я держался. Но мне очень плохо было, очень… И когда ты появился, я решил, что тебя подослали.

— Кто?

— Не знаю, Андрей, не знаю… Я так думал. Я думал: не может такого быть, чтобы человек, который знает арабский, появился в нашей камере случайно. Решил, что меня хотят подставить, спровоцировать… еще что-нибудь… понимаешь?

— Да, Саид, понимаю.

— Но я быстро понял, что ты не провокатор… тебя глаза другие. Обнорский усмехнулся: ишь ты, психолог какой.

— Не смейся, Андрей. Я понял: ты тоже одинок, ты тоже в беде. Но мне стало легче… поговорю с тобой на родном языке — и как будто дома погостил. Как с земляком поговорил, с другом, с братом.

Обнорский смотрел на этого гордого и сильного человека и почти физически ощущал его одиночество в северной стране. В стране, где даже ее собственные дети очень часто чувствуют себя неуютно…