Станислав Гагагрин - Страшный суд

Но старый писатель — хотя какой он к ляху был тогда старый, едва за пятьдесят перевалило! — лишь слабо улыбался и казался удрученным. Его и шумное застолье в окружении первых лиц области, и искренние их поздравления и вкусное — язык проглотишь! — жаркое из нежного мяса косули не расшевелили. Он помнил ее глаза, как укоризненно смотрела мёртвая косуля на удалого стрелка, когда возвращались компанией в уютном домике на полозьях, прицепленном к трактору-вездеходу.

Тогда и дал себе крепкий зарок не стрелять больше дичину, не губить живую душу — летает ли эта душа, бродит ли по лесу, шумно ломая валежник, скачет ли сторожко по осеннему жнивью.

Карабин, предварительно смазав щедрее — он любил в деле порядок — спрятал в чулан, потом и забыл о нем. Ходил на рыбалку, как бы допуская, в языческом отношении к природе, что душа у хладнокровных рыб отсутствует вовсе.

Так бы и пролежал карабин в укромном местечке, а затем достался бы племяшам, а может быть, и оказался в мемориальном музее писателя, вологжане уж точно бы земляку его соорудили, только наступили после явления народу Меченого Антихриста и вовсе для России черные времена.

Народный избранник в Великом Союзе, он отошел после беловежской измены от политических дел, пытался написать новый роман. Только роман не пошел. Выгорела душа старого писателя, не могла родить она свежее слово, а затертыми, слепыми словами сочинитель не пользовался никогда, да и не сумел бы написать проходную вещь, потому как был художником милостью Божьей.

Мастер перестал ездить в Москву, по доносящимся слухам зная о рыночномбардаке и беспределе, который воцарился в Союзе писателей и Литературном фонде, не писал статей против тех, кого первым в России окрестил ломехузами,вёл затворнический образ жизни, да, впрочем, интервьюеры и не ломились к нему толпами, как прежде. По привычке читал газеты, не продавшиеся Мамоне и не предавшиеся люциферовым соблазнам, хотя в Вологду они приходили с большим опозданием, а после скандального съезда, отстранившего его от власти предводителя ВОРа — временного оккупационного режима, и вслед за отделением Вологодской республики от московского центра, столичные газеты напрочь исчезли из его жизни.

Он пытался образумить земляков-сепаратистов, трижды ходил толковать в областные присутствия — теперь республиканский Дворец власти — но тщетно.

Тогда старый писатель покинул городскую квартиру и поселился в родной деревне, благо загодя оформил на собственное имя домишко. Теперь, по нынешним временам, ему бы никаких шишей на подобное действо не достало.

Здоровья писатель был крестьянского, крепким родился мужиком, хотя и небольшого росточка. В деревне он с головой ушел в работу по хозяйству, копал огород, что-то сеял, полол сорняки, убирал урожай, готовил соления на зиму, косил траву, а затем сушил ее на сено для соседской коровы, чтоб без затей пользоваться молоком от буренки.

Уединившийся от суетного и безумного мира, Мастер намеренно изнурял себя физической работой, чтобы перед сном прочитав пару-тройку страниц философской книги — художественную литературу сочинитель-отшельник не жаловал больше — забыться до утра, а затем снова бродить по двору, подыскивая работу или переделывая ту, что закончил намедни.

Деревню он покинул и вернулся в город, когда узнал от бывшего председателя сельсовета, ставшего старостой деревни, что в Вологду прибыли «голубые каски».

Ничего путного староста объяснить не мог, и по словам его выходило, что их собственные правители пригласили войска Соединенных Наций для охраны «демократии и во имя личной безопасности законного правительства Вологодской республики» от покушений со стороны красно-коричневых смутьянов.

— А как же Москва? — спросил ошарашенно писатель, не в силах поверить в бредовую новость.

— А что нам Москва?! — бесшабашно ответил глава деревенской власти, подозрительно блестя глазами, запах сивухи, исходящий от него, писатель давно уж покончивший с жидким дьяволом,учуял в начале разговора. — У нас теперь, Иваныч, суверенитет…

Последнее слово выговорить староста так и не сумел, пытался сказать еще нечто, но знаменитый земляк его отмахнулся, как от надоедливой мухи, заспешил прочь.

…Достав карабин из чулана, он внимательно осмотрел его и одобрительно хмыкнул: карабин выглядел будто с оружейного завода.

Патронов хватало, но писатель взял с собой только четыре обоймы, заложив пятую в магазин.