Владимир Гриньков - Санитар

– Ты все слышала?

Она не ответила и даже не кивнула. Паша подумал, что она в шоке, сделал шаг в ее сторону, но она вскрикнула и сползла с кровати на пол. У нее начала некрасиво трястись нижняя челюсть.

– Не бойся, – сказал Паша и поморщился.

Чтобы Валентина успокоилась, он спрятал нож в карман.

– И не надо его жалеть. Он сволочь.

Задумался, спросил через время:

– Ты любила его?

Она поспешно замотала головой.

– Это выродок. Таких надо уничтожать, как бешеных псов, – сказал Паша.

Оглянулся по сторонам, увидел кресло у двери, сел:

– Мы с ним в одном классе учились. Учителя от него плакали.

Валентина смотрела на него остановившимся взглядом.

– Он – никто. Ноль. Понимаешь? Ноль, почувствовавший себя хозяином жизни. Но это не так!

Ударил ладонью по колену. Валентина вздрогнула, но он этого не заметил.

– Мы не должны прогибаться перед хамами! Никогда!

Собственный вскрик его испугал. Он замолчал и смотрел на Валентину долго, потом вздохнул и опустил глаза:

– Он не имел права так обращаться с людьми. Не имел!

Опять взглянул на Валентину и только теперь, похоже, заметил, что она сидит на полу. Попросил:

– Поднимись с пола. Сядь на кровать. Простудишься.

Она поднялась поспешно, приоткрыв обнаженную грудь.

– Ты оденься, – предложил Паша.

Она замешкалась, но лишь на мгновение, отбросила в сторону простыню и стала одеваться. Груди у нее были тощие и обвислые. Паша отвернулся.

– У него родители были алкоголики. Мать умерла от водки, перепила однажды. А отец живой, сейчас он в Туле. Ему Виталик квартиру там купил – чтоб папанька мог пьянствовать, ему не мешая. Ты папаньку его знаешь?

– Нет, – сказала Валентина. Это было первое слово, которое Паша от нее услышал.

– Презанятный тип.

Она уже оделась, только колготки не надела, сунула их поспешно в сумочку.

– Колготки надень, – сказал Паша и осторожно опустил руку в карман, где у него лежал нож.

Поднялся с кресла. Валентина вскинула голову и смотрела на него тревожно.

– Деньги у тебя есть на такси? – спросил Паша.

– Есть.

– Далеко живешь отсюда?

– На улице Никитина.

– Далеко. Ты колготки-то надевай. Свежо на улице.

Она склонилась над сумочкой. Паша ударил ее ножом в шею, она вскрикнула и завалилась на бок, и тогда он ударил еще дважды – под грудь, туда, где, по его разумению, находилось сердце.

Вытер нож все тем же полотенцем, прошелся по квартире, заглянул на кухню. Самсонов лежал на полу в луже крови. Он не был сейчас ни грозен, ни спесив. Паша засмеялся негромко. Вернулся в комнату, остановился перед сервантом, заставленным хрусталем. За стеклом была фотография: улыбающийся Самсонов старательно таращился в объектив. Фото Паша взял с собой.

В подъезде не было никого, только гремела где-то наверху музыка. Паша по лестнице спустился вниз, выглянул осторожно из подъезда. Никого не было вокруг. Где-то вдалеке затявкала сирена и тут же замолкла.

Утром, едва проснувшись, Паша увидел Самсонова. Виталик улыбался ему с фотографии. Накануне Паша повесил снимок на стену и теперь разглядывал его, лежа на кровати.

«Вот так, оказывается, все просто в этой жизни. Как дела, Виталик? „Мерседес“, бабы на выбор, Канары. Нормально, а? Наслаждаешься жизнью?» Паша отвернулся лениво, прикрыл глаза. Почти сразу зазвенел поставленный на без четверти семь будильник, но он даже руку не протянул, дождался, пока будильник сам захлебнется, и только после этого поднялся.

Он обнаружил вдруг, что все иначе сегодня выглядит. Будто солнце светит по-другому. Предметы вокруг были все те же, и он сам как будто не изменился – но уже был другим. Темно и неуютно, мерзость жизни липнет, пачкая душу, и просвета не видно; он, Паша, не жил все последнее время, а медленно и неотвратимо умирал. Врачи яйцеголовые называют это депрессией и еще какими-то словами заумными, но что они понимают? Как одним или парой слов можно все происходящее с человеком объяснить? Всю эту боль, когда ни одного доброго лица вокруг, когда кровью плакать хочется, и не веришь уже, что нужен хоть кому-то, и трудно понять, надо ли жить вообще.

И вдруг сегодня, когда уже и не верилось, что такое возможно, – необыкновенная легкость. Паша к снимку самсоновскому подошел и долго в него всматривался, поигрывая мускулами.

«Я просто раскис немного, – подумал, – расслабился и едва не был раздавлен. Чушь все собачья».

В него входила новая энергия. Физически он почти ощущал, как наливаются силой мышцы. Укололо на мгновение воспоминание о Валентине, но Паша жалость задавил, она и должна была погибнуть, если уж оказалась в самсоновской квартире.