Лев Пучков - Блиндажные крысы

— Да, я… я все понял.

— Смотри, распорядись с умом, — тут Старик зачем-то похлопал себя по груди. — Большая сила, страшные возможности. Не навреди.

— Да-да, я все понял. Я постараюсь…

Вот этот последний жест Игорь Викторович совершенно не понял: не в том был состоянии, чтобы все схватывать налету — но сама суть происходящего была ему в полной мере ясна. Сейчас, в его присутствии, свершалось великое самопожертвование, недоступное пониманию большинства современных мелкопоместных князьков, мнящих себя великими злодеями и вершителями судеб. Старик создал клан с нуля, вывел его из низов на самую вершину и относился к нему именно как благодетельный и рачительный отец относится к Семье. Иными словами, он был готов пожертвовать собой, чтобы сохранить клан. И уж понятно, что вопрос о том, покарать отступника или оставить в живых ввиду того, что от него сейчас зависит судьба Семьи, в связи с вышесказанным был решен опять же в пользу интересов клана.

— Ну вот, у меня все… — теперь голос Старика был наполнен невыразимой печалью: арифмометр сделал свое дело и уступил место нормальным человеческим эмоциям. — Есть что сказать?

Генерал молча покачал головой. Говорить не было сил, боялся, что скажет слово и не выдержит — упадет на колени и разрыдается, как последняя истеричка.

— Ну, нет так нет, — Старик тяжело вздохнул и кивнул на дверь. — Все, пошел вон…

Генерал развернулся и вышел, с трудом открыв массивную дверь — в руках совсем не было силы. Хорошо, захлопывать не пришлось: дверную ручку перехватил Миша, тотчас же юркнувший в кабинет.

У генерала не было сил сразу же спуститься по лестнице: он прислонился спиной к стене, спрятал лицо в ладонях и некоторое время стоял, пытаясь прийти в себя.

Телохранители Старика смотрели на Игоря Викторовича с недоумением. Они знали генерала как решительного и смелого человека и впервые видели его в таком состоянии.

Игорь Викторович не ошибся.

Вождь поступил именно так, как ему было предписано его жизненной позицией, и это являлось наиважнейшей частью плана генерала.

Но риск все же был.

С возрастом люди частенько меняют свои принципы или даже впадают в маразм, совершая порой поистине детские поступки, так что риск присутствовал в полном объеме, если брать в процентном соотношении, то примерно пятьдесят на пятьдесят — или все получится как задумано, или… вынесут ногами вперед. И даже сейчас непонятно, получилось ли — надо ведь еще выйти из этого замечательного антикварного домика…

Спустя пару минут из кабинета вышел Миша, осторожно прикрыл за собой дверь и дрожащим голосом приказал:

— Все вниз.

Телохранители переглянулись и пожали плечами.

— Что непонятно?! — тонко, со слезой, крикнул Миша. — Я сказал — все вниз! Шевелитесь…

Итак, Судьба послала мне Испытание. Мне суждено стать «узником совести». Это, конечно, горько, но… Это как минимум почетно.

Я буду содержаться под стражей в знаменитейшем старинном пени… пенитенц… Тьфу, черт, язык распух, не могу выговорить: в общем, мне суждено томиться в Учреждении, где некогда сиживали известнейшие столпы отечественной демократии. Правда, там же содержались столь же знаменитые (либо совсем безвестные, под латинскими однобуквенными псевдонимами) импортные шпионы и вредные предатели того же самого Отечества, и, как известно, многие из них очень плохо кончили… Вот же незадача: вроде бы вполне расхожее выражение из классики, а теперь, получается, продвинутые камрады, прочитав это, гнусно хмыкнут. Ладно, давайте осовременим этот литштамп: те, про кого я говорил, либо умерли при странных обстоятельствах, либо сошли с ума, либо куда-то насовсем пропали — разумеется, при тех же самых обстоятельствах. Однако я очень рассчитываю, что со мной этого не случится. Я молод, здоров, крепок духом и телом и надеюсь выйти из этого исторического мрачного заведения в ореоле славы и всеобщей народной любви. Аминь.

Понятно, что всего лишь полчаса назад я ни о чем такого даже и не помышлял и был всецело сосредоточен на сугубо «яньских» аспектах, но, уж коль скоро так случилось, нужно прямо сейчас, пока меня туда везут, морально готовиться к суровой доле политзаключенного.

Я буду стоек.

Я буду праведен.

Я буду страдать красиво и возвышенно, непременно объявлю голодовку и потребую вмешательства Страсбургского суда. Интересно, он в такие дела вмешивается? Да неважно, не вмешивается — и ладно, обойдемся: на сороковой день голодовки я буду красиво умирать в прямом эфире, и миллионы плачущих гражданок (юных, прекрасноликих, с распущенными по точеным плечам волосьями) сожгут себя в экстатическом припадке. Или, на худой конец, вскроют вены от восхищения…