Эльмира Нетесова - Закон - тайга

Он отшвырнул Плюгавого и сказал:

— Кто первый? Налетай! — но рванулся сам, не ожидая первого удара, на бывших кентов. Кулаки его молотами заработали. В ход шли ноги, голова. К нему никто не успевал даже прикоснуться.

Надоело крошить поодиночке, сорвал дубовую лавку с гвоздей-соток, пошел ею махать.

В бараке запахло кровью. Кто-то под шконку улетел, другой из угла отбивался, большинство из барака выскочили — кому невмоготу с кровавым рылом трамбоваться дальше. Иные на шконки убрались, пока ребра не все поломаны.

— Кто еще? — озирался Горилла, когда последний фартовый свалился в проходе меж шконок. И вдруг почувствовал боль в плече… Старый мокрушник промахнулся впервые в жизни. Взял немного выше сердца. Метнул перо, но дрогнула рука. И промазал.

Горилла двинулся на него. Мокрушник понял просчет и, зная, чем платить придется, долбанулся головой в окно, вылетел в него пулей.

До глубокой ночи ждал Горилла, пока оклемаются кенты. Те подходили робко. Усаживались поодаль. Мировую Горилла не принял. Бутылку не тронул. Сказал громко:

— Линяю от вас. Насовсем. В откол ухожу! Хотел вернуться. Но пропала охота! Гоните мою долю! И кранты! Завязываю с фартом. А какая падла сунется — калган на месте раскрою. Не приведи с бабой иль с детьми что утворите, всех размажу. Разом. Виноватого искать не стану! Усекли, заразы? Гони башли!

Забрав со стола свою долю, рассовал деньги по карманам, за пазуху и пошел из барака не оглядываясь.

Ольга не спала. Ждала его у стола. Едва вошел, навстречу встала:

— Гришка, милый, что долго? — и вдруг нащупала прорезанный пиджак. Побледнела: — Кто тебя?

— Упал, — слабо отодвинул жену. И предложил коротко: — Посумерничаем, кентуха?

— Давай. Завтра выходной. — Она согласилась тут же.

— Я башли принес. Свои. Моя доля. Детям надо. Они растут. Пусть в грамоту пойдут. В начальство. Чтоб в люди вышли. И жили б по-человечьи. Без нужды. Вот, возьми, — вытаскивал деньги на стол. — Прибери их. Детям сбереги. Хоть один прок будет от них.

— Откуда взял? — изумилась баба.

— Да не отнял, не убил, не ограбил. Мои они, от прошлого. Не мне, так все равно в пользу не пошли бы. Не в крови они, не заплаканы и не прокляты. Не бойся, — успокаивал Горилла бабу, испуганную, растерявшуюся перед кучей денег. — Бери. Да на детей трать. Чтоб лиха не знали. Прирос я к ним. Словно к кровинам своим. Они меня, корявого, отцом назвали, Сами. Это мне в радость. Знать, для них, чистых, не совсем уж я пропащий. Дети человека не по трепу, сердцем чуют.

Ольга унесла деньги, сунула в сундук на дно. Когда вернулась, сказала, где спрятала.

— Чего колешься? Я не прокурор. Помни, Оля, я фартовый. Не за башли спрошу. Они — пыль. Ты — моложе меня. Разлюбить можешь. Другого приласкать…

— О чем ты, Гриша! — И баба, молчавшая о своем горе, призналась во всем мужику.

— Не погиб, значит? А коль вздумает фраер вернуться к детям?

— Да не нужны мы ему, Гриша. Ни дети, ни я. Когда уезжали, он мимо прошел. Не оглянулся, не спросил. Он даже адреса не знает. И я — не сума переметная. Ты мой муж. От него и сердцем отвыкла. А дети его совсем не знают. Чужой он им. Верно, правду говорят, не тот родной, кто родил, а кто выходил…

— А что, если я детей на себя запишу, когда свободным стану?

— Это тебе решать. Ты и незаписанный отцом стал. Вон как Нюрка тебя любит. Спать не хотела, тебя ждала. Сережка к ужину ждал. Переживали, — призналась баба.

— Добрые они, путевые кенты… — Осек себя Горилла и поправился: — Дети, говорю, у нас с тобой файные…

— У нас с тобой? Дети? — Ольга расплакалась на Гришкином плече.

Кто-то называл его бандитом, вором, уголовником. А он ее ребятишек признал своими. Родной отец отказался. Не навестил. Забыл их. А Гришка родными считает. Вон в бараке был. А вернулся домой. К ним. В свою семью, лила баба на мужичье плечо слезы радости,

А Гришка испугался — неужели опять обидел ненароком? И гладил спину, уговаривал:

— Потерпи малость. Вот соскребу внутрях чертову шерсть, вовсе человеком заделаюсь. Ну, не все враз. Не торопи. Шустро дела делаются, да ходки длинны. Авось не вовсе я пропадлина.

В ту ночь он много рассказал Ольге о себе, о своей неуклюжей, невезучей жизни. О кентах молчал. О себе — не утаил. Все, что можно было, поведал без утайки.

Не раз морозило бабу, много раз вздрагивала, наворачивались на глаза слезы, смеялась, когда Гришка рассказал ей о своей поездке в Поронайск к накрашенной бабенке. И вдруг в полуслове оборвал себя Гришка, прислушался и выскочил во двор.