Эльмира Нетесова - Седая весна

Была здесь самогонка, какую вся улица прозвала «Вырви глаз». Она ничем не уступала спирту по крепости, а по вкусовым — много превосходила его, поскольку была настояна на травах и кореньях, имела цвет насыщенного коньяка и стоила дороже всей другой Дарьиной продукции. Имелась у бабы в неограниченном количестве самогонка, настоянная на зверобое, валерьяне, липовом цвете, на малиновых листьях, цветах земляники и шиповника, на чабреце и даже на семенах конского щавеля.

Вся эта разноцветная армия бутылок дразнила и приманивала даже самых стойких клиентов, заставляла раскошеливаться скупердяев.

Даже милиция, заявившись по заявленью кляузников с проверкой к Дарье, весело топотала на пороге и хохоча требовала:

— Угощай! Да не дрогнет рука наливающего!

Выпив по паре стаканов, довольные и раскрасневшиеся, уходили от бабы, предупредив, кому не стоит продавать самогон, кто прислал на нее кляузу. Дарья за эту подсказку давала гостям по бутылке отборной — настоянной на цветах. Милиция робко отказывалась, но при повторном предложении брала с благодарностью. И, запихнув бутылку за пазуху, исчезала надолго.

Вся улица знала, чем промышляла баба. Ни в одном доме не обошлись без Дарьи. Свадьба или крестины, праздники или родины, похороны иль поминки — все шли к Дашке. У нее самогонка — не чета казенной водке. А цена — вдвое ниже. Да и купить можно было в любое время суток, без наценки и ограничений, без рекламы и огласки.

За это бабу уважали соседи особо. Она никого не осудила, ни о чем не рассказывала. Никого не звала к себе и ничего не навязывала.

Жила Дарья с тремя детьми в кирпичном доме, какой ей выложил первый муж. Впрочем, даже сама баба называла его чаще хахалем. И лишь она сама да старший сын знали правду. А соседям зачем душу раскрывать? Чтобы оплевали? Она и без того болела.

Дарья жила не бедствуя и не шикуя. У нее не хватало времени и в выходные. С утра до ночи как заведенная. Всюду надо успеть. А как? Лишь глубокой ночью, повалившись в постель, вспоминала она на короткий миг, что она — баба! И всхлипнув, засыпала.

Трое детей… Их надо вырастить, чтоб стали не хуже тех, у кого отцы… У Дашкиных — отцов не стало.

— Сама подниму! Поставлю на ноги! Не дам в обиду! — стискивала зубы Дарья и каждое утро молча, не сетуя, впрягалась в лямку забот. Они были разными.

И лишь под выходной, помывшись в бане, посылала старшего — Ванюшку, за крестной. Тот приводил Ульяну, и женщины, не глядя на большую разницу в возрасте, как давние неразлучные подруги, пили чай с пирогами.

Ох и трудным было начало той дружбы. Уля лечила мужиков от запоев. А Дарья — наоборот. Ругались до хрипоты не раз. Но каждая считала себя правой. Да и как иначе? Ведь не только отцы, а и прадеды отмечали праздники застольем. А Ульяна, аж до пены изо рта, обзывала Дашкин дом притоном, закусочной, бандитским гнездом. Тогда она еще не ходила к Дарье. Но однажды, среди ночи, прибежал к Ульяне старший сын соседки:

— Помоги, бабуля! Мамка умирает! — плакал от страха. На дворе стоял лютый крещенский мороз. Уля забыла о нем. Сунула босые ноги в валенки, накинула телогрейку и без платка, бегом помчалась к Дарье. Шел второй час ночи. Ульяна влетела в дом, кинулась к бабе:

— Что с тобой?

— Помоги, Улюшка! Прими третьего — последыша! Коль все хорошо — быть тебе его крестной, — застонала на весь дом от очередной схватки.

К рассвету родился мальчонка. И Ульяна, став кумой Дарьи, каждую неделю приходила к нему.

Ох и стыдно было бабке поначалу. Еще бы! Уж как только не обзывала бабу. И лишь придя, узнала, что та и в рот не берет спиртное. Никогда не выпивала.

— Эх, Улюшка, ты не первая, кто меня по всем падежам полощет! Алкашкой горькой, сукой подзаборной славят всюду. А ведь ни тем, ни другим — не была, — заплакала Дашка тихо, уронив слезу в стылый чай.

Ульяна лишь понаслышке знала о Дарье. Всякое о ней плели соседи. Такое, отчего и порог этого дома переступать не хотела.

— Не везет нашему роду, Уля. То Советы, ославив кулаками, всю семью в Туркестан выкинули. Из восемнадцати — две души выжили. Бабка с мамкой. Остальные в пути да в песках от жары померли. Вспомнишь бабкины рассказы и зябко становится. Ан, когда высылку отбыли, сюда вернулись — немец нагрянул вскоре. Одна беда не ходит, с горем хороводит.

— И как же это вас еще до войны отпустили сюда? — удивилась Ульяна.

— Бояться стало некого. Мать с бабкой кому страшны? Да вот про войну не знали заранее. Немец сюда вмиг дошел. А матери в то время всего пять лет было. С одной беды в другую влипли. Наголодались так, что еле выжили. Крапиву с лебедой считали за гостинец. Дождевых червей ели. А после войны враз огород подняли. Вот тут — за домом. Где прежде пустырь был. Бабка в сорок лет на шестидесятилетнюю походила. Здоровья не стало. Все боялись здороваться с ними. Да ты сама все знаешь. Враги народа, кулаки… А у них корки хлеба не имелось зачастую. Кое-как дотянули. А потом, когда картоха и капуста появились — ожили мои. Там бабку на работу взяли. Дворником — враз на три участка. Мать в школу пошла. Училась и по дому помогала. Кур, поросят завели. Деревья посадили — яблони, груши. А вот с избой помучились. Гнилая она нещадно, ел ее грибок. Да что бабы смогут? Бабка замуж в другой раз не вышла. Греха боялась, дочке отчима не хотела приводить. А мать… Ей не повезло… Мой отец, едва л на свет появилась, к другой бабе ушел. Даже адреса не оставил. Плут, кобель, одно слово. О нем доселе ничего не знала. Живой иль нет? Мать вспоминать его не хотела.