Эльмира Нетесова - Седая весна

Утром вздохнула облегченно, увидев спящего сына. Тот уже вернулся с дежурства и сразу в постель завалился.

— Выходит, впрямь измотался, устал. Ну спи! — пожалела сонного. Не спящему — не прощала и никогда не жалела Вовку.

Сколько лет прошло, она не могла смириться с предательством мужа, какого любила больше собственной жизни. Оттого и возненавидела, не простив ему подлости. И не только его, а всех, кого природа наделила мужичьими достоинствами званьем. Она, даже через много лет, не впустила свой дом ни одного мужика. Лишь сыну открывала двери. Ни с одним не разговаривала и не здоровалась.

В тот день, когда навсегда закрыла двери дома за мужем, она похоронила в себе женщину — до конца жизни. Эта ненависть не раз выливалась на сына. Она не могла простить ему даже внешнего сходства с отцом. И шпыняла не щадя.

«…Ох, как скользко нынче на дороге. Может, и стоило бы попросить Вовку, чтоб подкинул рынку. Но тогда он обязательно стал бы допытываться, зачем мне понадобилось одной на базар идти? Еще и увязался б следом. Зачем мне этот геморрой?» — думает старуха, тяжело передвигая корявые, слабые ноги.

Они в последнее время совсем отказывались слушаться. Дрожали, разъезжались в разные стороны, как у старой клячи. Бабка ругала их последними словами, хваталась за стены, сдвигала ноги, спотыкаясь, шла дальше, но быстро уставала, выбивалась из сил, садилась отдыхать. Она чувствовала, что дни ее сочтены.

«Только бы не стать обузой детям, не мучить Наташу! Ей и так в жизни нелегко достается. Пусть бы смерть забрала меня сразу, не терзала, не приковывала б беспомощную к постели — на долгое время, чтоб не связать собою руки никому, — думала бабка. — Вот куплю внучкам обновки. Больше уже, видно, радовать не приведется. Зато обувка как кстати сгодится!» — снова подвернулась нога. Старуха едва успела схватиться за прилавок. Удержалась. И, оглядев обувь, тут же увидела, что искала. Нашлись и размеры, даже цена подошла. Как раз хватило…

Продавщица положила сапоги в пакет. Бабка прижала его к себе. Пошла обратно.

— Скоро внучонки со школы придут. Наденут сапожки, выскочут на улицу пофорсить перед соседями. Ох, сколько радости будет, — миновала рынок. И — на подходе к остановке поскользнулась. Не стоило так спешить. Шофер увидел и ждал ее. Но она не верила мужикам и побежала. Когда падала, не за что стало ухватиться, и ударилась головой об обледеневший асфальт. В глазах красные шары замелькали. Они закружились, потом стали гаснуть, чернеть: — Господи! Благодарю, что услышал и забираешь меня без мук для ближних, — улыбнулась впервые за много лет.

О ее смерти сообщили семье уже через час. Нашли пенсионное удостоверение при бабке. И доставили старушку вместе с сапожками — домой. В последний путь Агриппину Михайловну провожали всей улицей. Мужики и женщины, даже дети.

Старушка лежала в гробу строгая, совсем сухонькая, изможденная. Но впервые ни на кого не ругалась и не гнала от своего гроба.

— Мам! А я все боялась, что бабулька вскочит из гроба, сыщет где-нибудь каталку и как набросится на мужиков, какие ее закапывали, как

закричит на Них: «А ну, пошли отсель все, козлы облезлые! Чтоб духу вашего тут не воняло!»

— Не надо, Аленушка! Твоя бабуля была мне, матерью. Она несчастный человек! Но поверь доченька, всем нам в этой жизни будет очень не хватать ее… Как жаль, что я не удержала ее по незнанию. Отпустила одну. Без нее сама сиротой осталась, — вытирала невольные слезы Наталья И до самого утра никак не могла успокоиться.

Володька после смерти матери стал молчаливым, угрюмым. Лишь через неделю заметила Наталья, как посеребрила его голову седина.

— Ты знаешь, иногда обижался на нее. Не понимал, как сберегла она семью нашу. Как безгранично, молча любила тебя. И защищала… Меня не щадила. Какою мудрой была! Жаль, что поздно я все понял. Когда ничего уж не вернуть.

— А твой отец! Почему он не пришел на ее похороны? Или ты не захотел позвать? Или потому что она его не хотела видеть?

— Нет, Наташа! Отец умер давно. Лет двенадцать назад. Спился и замерз у пивного ларька. Пролежал там всю ночь. Его похоронили, как бродягу.

— Зачем же ты матери наврал, будто у него другая семья, он любим и счастлив?

— Я мстил ей за насмешки в свой и в его адрес! Мне было больно за него. Я жалел отца. Она того не понимала. По-другому не мог и не хотел ей досадить. Знал, что каждой женщине обидно, если бросивший ее человек — счастлив с другой. У него не было второй семьи, разве только соседи на погосте, такие как он, несчастные, закончившие жизнь под чужим забором.