Эльмира Нетесова - Седая весна

— Помогите!

Лева огляделся. Вокруг никого. Ни человека, ни тени.

— Кто кричал? Отзовись! — гаркнул мужик во весь голос и снова услышал глухой, словно из-под земли идущий крик о помощи и пошел на него, глядя под ноги. — Где ты? Черт или человек?

— Здесь я! В люке! — услышал скрипучее и подошел к канализационному люку, зажег спичку, там внизу, в кромешной тьме и вони копошился человек. Кто он — лица не увидел.

— Погоди минуту, я сейчас! — заторопился во двор, взял лестницу, веревку и поспешил обратно, уже прихватив и фонарь.

Осторожно, чтобы не задеть голову человека, опустил лестницу. Подвел к кричавшему:

— Вылезай, мать твою! Как угораздило?

— Нога болит! Не могу! — послышалось в ответ бабье.

— Держи веревку, там петля на конце! Слышь? Встань в нее. И ухватись покрепче! Готово? Тяну! — вытащил наверх бабу, всю измазанную, вонючую, в слизи и дерьме. Ее невозможно было узнать.

— Спасибо тебе, сосед! Я ж к Дарье шла, за молоком для невестки. Ей парное нужно. Да вот в люк упала. Кто его открыл и зачем?

— Чистили его вчера сантехники, а закрыть забыли, — узнал мать Мишки Селиванова. — Чего ж вы за молоком пошли? Иль больше некому? — буркнул недовольно, увидев, что старуха не может идти сама.

— Миша еще ночью в Москву поехал. По делам. Мы вдвух остались. Что делать-то теперь? Позови Петровича, пожалуйста! Может, он подсобит добраться до дома. Вот ведь беда, из-за меня, слепухи, невестка без молока осталась. И банка — в канализации. Вовсе без Миши пропадем, — плакала бабка.

— Не хнычь, мать! — подхватил на руки старуху и внес в дом, чертыхая хозяина, поменявшего калитку не ко времени. Там, на траве, сам чуть не упал, а уж каково пришлось бабке. Вскоре и молоко принес от Дарьи — полную банку.

— Спасибо, сосед! Теперь вот родственникам позвоню, чтоб пришли. Куда деваться, коль обе лежачими стали! — сетовала бабка и добавила, извиняясь: — Прости, что мороку доставила. Спасибо, что жить велел…

Левушка ушел от соседей хмурый. Вся одежда измазана в грязи, руки провонялись. А через час на работу, опять не выспавшись.

— Где ты был? — удивилась Лялька, оглядев мужа.

— Бабку из дерьма выволок! Из самого люка.

— Можно подумать, что сам в него влетел. Вон как вывозился! — сморщилась недовольно.

— Ладно, Ляль. Задохнуться она могла. Если не сосед, то кто еще поможет? А и я случайно услыхал. Курил на крыльце.

— Если бы прежней дорогой шла, не попала бы в люк старая. Ее сын виноват, чуть мать не угробил, — ворчала женщина.

— Это его дело! — отмахнулся Лева и, вернувшись с работы, забыл о случившемся. Приметил лишь, что все соседи на улице как-то по-особому тепло здоровались с ним.

А через два дня вернулся из Москвы Селиванов. Лева не знал о том, да и не интересовался жизнью соседок. У них — родня, они коренные. Есть кому о них позаботиться. И вдруг услышал шаги за спиной.

Лева уже вскопал огород, отдыхал у забора, отгородившего его от Селиванова. Тот закрыл прежнюю калитку. Стало быть, ходить здесь некому, оглянулся человек и увидел Михаила. Он уже снял замок с калитки, открыл ее и направлялся к соседу. Руки не подал. Молча сел рядом:

— За мать спасибо тебе.

— Не стоит. Все мы люди. А жизнь — шторм… Кто в нем выживет, кто погибнет, один Бог знает. Коль не помочь, то и позвать на помощь станет некому…

Селиванов глянул на Левку искоса:

— Ты по-разному помочь можешь. Это я тоже знаю. Но кого и за что ты угробил на Колыме, так и не понял. Я там в работягах был. И нас, случалось, проигрывала в карты шпана. Убивали из куража. А ты, как я понял, из той кодлы…

— Я с работягами дел не имел. Отбывал срок в зоне усиленного, а потом и особого режима. Охрану крошил. Не с добра и куража. Едва выжил. Измывались шкуры так, что убийце поучиться, — рассказал Михаилу о неудачных побегах, о жизни в зонах. Тот, слушая, молча кивал головой:

— Знакомо. И мне этого хлебнуть довелось, — сорвалось с соленым словом.

— Вот и суди! Не сбежишь — сдохнешь. А и сбежишь — жизни не помолишься. Не успеешь. Убил. Иначе меня угробили б. Да и урывали. Сколько на Колыме осталось навсегда? Там снега столько не выпадает, сколько жизней полегло. Нам с тобой повезло, двоим из тысяч, — вздохнул тяжело,

— Слово давал себе — не вспоминать Колыму, не бередить душу, а и забыть не могу, — признался Михаил.

— У меня она на всей судьбе клеймо оставила. Его не стереть, не вытравить. По ночам снится и теперь. Когда в море ходил, легче было. Навкалываешься, как папа Карло, засыпаешь что покойник, без снов и памяти. Теперь моря нет. Уже давно. А во снах, вот черт, вижу колымский берег. Все равно — море! И воняет от него асфальтом. И волны, ну чистый гудрон! И голоса охраны такие знакомые, от них на погосте не залежишься: «Вставай на «пахоту», падла! Шевелись, козлы, вашу мать!» Подскакиваю. А в окошко — соловьиная трель и тишина. Понимаю, сжалилась судьба, протащив через холода, привела в весну человечью, но за что были даны те испытания? — вздохнул Лева, глянув на Селиванова. Михаил смотрел на детей одессита. Они носились по огороду, смеялись звонко.