Эльмира Нетесова - Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ

Евгений потерял покой. А от лесника опять пришла жалоба. Никодима допекло. По осени обсчет пушного зверя провел. Больше половины убежало с его участка из-за геологов. И Евгений пошел в госпромхоз — организацию, занимающуюся отстрелом пушного зверя. Потом — в общество охотников, управление охотхозяйств. Всюду показывал жалобу лесника. Всюду его поддерживали, пытались помочь. Звонили, ругались, требовали. Но везде им отвечали одно и то же.

Но вот однажды в Оху приехал сам Никодим. И, заявившись в лесхоз прямо к Евгению, скандал поднял. Обвинив того в лени. Обозвал лежебокой и трусом. И, наговорив кучу грубостей, пошел сам в управление геологии прямо к Михаилу Афанасьевичу.

Секретарша не сумела удержать лесника. Он цыкнул на нее так, что сразу отбил охоту мешать ему. И черной бурей ворвался в кабинет во время совещания.

— Кто тут из вас начальник? — спросил Никодим.

— А вам кого надо?

— Самого главного вашего бандита! — побагровел старик.

— Начальником управления являюсь я, — улыбнулся Лившиц.

— К тебе я пришел. Если не уберешь с моего участка своих лиходеев, помни — сто раз пожалеешь. Вот тебе полный список всех их пакостей и неделя сроку! Сам не пошевелишься — в области управу найду и на них, и на тебя!

— Да вы кто будете?

— Лесник я. Никодимом зовусь. Запомни, не отступлюсь…

— Подождите в приемной конца совещания, и мы с вами спокойно поговорим, все обсудим, — вспомнил рассказ Лебкова об этом леснике начальник управления.

После совещания Лившиц пригласил Никодима в кабинет. Долго, обстоятельно говорил с ним. Делал пометки в блокноте. И твердо пообещал Никодиму навести порядок. Гарантировал, что с нынешнего дня он сможет спокойно работать на своем участке, а со стороны геологов не будет ни одного нарушения запретов лесхоза.

Лебкову обо всем этом Лившиц позже сам рассказал.

И вправду, целых полгода все было тихо на участке. Никодим не жаловался.

«Значит, все наладилось, — думал Лебков. — Сумел Акимыч приструнить геологов. Ну и молодчина же!»

Но потом все началось сначала. А теперь вот — еще и пожар.

Евгений быстро встал: «Хватит! Хватит вспоминать! Ведь все погублено! Как это скажется на Акимыче? Единственный он у меня такой! И надо же, именно его не обошла беда! Но в этот раз я не стану просить, совать жалобы! Я буду требовать наказания! Да такого, чтоб сторицей отлилось им горе Акимыча! Некому за него вступиться? А мы посмотрим», — заторопился Евгений на дорогу, ведущую в Оху.

Стояло лето. Нежаркое северное лето. И тайга, радуясь короткому теплу, зацвела. Повисла на кустах еще зелеными ягодами, спряталась по болотам рыжей морошкой, притаилась под кустами и в ветвях любопытным птенцом. Выглянула желтыми грибами-лисичками около пней. Жужжала комарьем и гнусом, тучами вьющимися в прохладной чащобе.

Сегодня здесь так тихо, что дышать страшно. Все молчит, будто затаилось.

Молчала и буровая. Сегодня впервые за столько месяцев не орала на всю тайгу железной глоткой, не трясла землю. Не оглушала своим ревом все живое. На скважине тихо. Сегодня здесь будут проведены испытания. А пока… Молчала буровая. Через несколько часов она скажет свое последнее слово. Каким оно будет для тайги? Быть здесь городу? Или снова, заживив раны и следы человеческих ног, навсегда останется единственной владычицей и повелительницей всего живого — ее величество тайга? Она не любит делить свое могущество ни с кем. Не привыкла. И вот теперь вслушивалась в тишину. Что же она подарит тайге в следующий миг?

«Что?» — любопытно пискнул бурундук, вскарабкавшись на макушку самого- высокого дерева. Ему оттуда все видно, кроме одного — есть ли на громадной глубине нефть.

«Что?» — поднял голову яркий пион на поляне. И, распустив лепестки ярко-красные, подставил их солнцу. Ему некогда ждать. Каждому свое время. Придется ль расцвести пиону здесь на будущий год — еще неизвестно. А покуда — никто не мешал, ничто не грозило.

«Что?» — крикнула сорока, опустившаяся на крышу будки, стоявшей неподалеку от буровой пышки. Из будки голоса слышны, но не понимала птица языка человеческого. А то бы всей тайге каждое слово передала.

А бурильщики возбуждены. Не терпелось им. Скорее бы прошли эти часы, кажущиеся вечностью. Сколько работали, приближая этот день! А настал он — пропало терпение. Ожидание всегда утомительно. Но торопиться нельзя. Надо выждать, пока схватится в скважине цементный «мост». И лишь потом, разбурив его, провести прострел ствола. На все есть свои нормы. И це-ментаж уже позади. Ждать надо. Но как, когда глаза каждого горели надеждой — ведь была нефтяная пленка! И газ в растворе. Но недолго, даже очень недолго. Вот потому и гасла надежда. Будет или нет? Кто ж может сказать с уверенностью заранее? Никто не решался. А хочется результата! Ведь ради него пережито столько лишений. Разлука с семьями, ночи в холодных будках. Работа в ночные смены, зимой, когда руки примерзали к металлу и по буровой площадке, заледенелой от воды и раствора, нельзя было ступить и шагу без риска расшибить голову. Не раз в морозы от бешеной той работы не только майки, рубашки от пота к спине прилипали. Да и потаскай эти «свечи» — двенадцатиметровые трубы! Каждая весом в доброго медведя. А сколько их, этих труб! Да раздели две с половиной тыщи метров забоя на двенадцать! Вот и получишь результат, от которого не только рубаха взмокнет, — пупок развяжется.