Эльмира Нетесова - Макарыч

Акимыч неодобрительно качал головой:

— На што при народи испозорил?

Макарыч аж подскочил от этих слов.

— Не-е-е, блажной ты! Ей хрест! Аль позабыл, старой пень, как бабы тибе порочили? Голова твоя — картоха порченая. При народи я испозорил! Несешь тут всяку глупость. Заступник выискалси! Мало оне те, черт шелудивый, в бороду плевались.

Акимыч даже отвернулся. Авдотья, заслышав такое чернословье, на печку влезла. Занавеской прикрылась. Шельма и та от удивления брехать перестала. В угол забилась. На Акимыча оглядывалась. Будто защиты просила. Не то лаять, дышать громко убоялась.

— Ты поостынь малость. Взвился, ровно я тебе каленую кочергу подсунул на лавку. Охолонь.

— Не наведаюсь боле. На што мине? Проповедей наслухалси от всяких. Колька и тот норовил поучать. Как жить надобно. Ровно ни ен, а я дите. Куды ни суньси, всюду умники. Все ба на свой лад перековывали. Мине, старово, тож за рога норовят ухватить. Вот вам всем, — Макарыч свернул фигу в сторону Акимыча. На Шельму ногой топнул.

Макарыч вздохнул. Отвернулся от окна, в которое бесстыдно луна глядела. И глазами с Шельмой встретился. Она тоже на луну серчала, — та сдобной краюхой ей показалась. И хотелось собаке укусить жирный круг. Слопать всю до крохи. Но до нее сколь мордой ни тянулась, достать не могла. Разве в луже, завидев, не раз с водой вылакала. Но от этого в животе сытней не сделалось. И дробилась луна в глазах собачьих на две светлые звездочки.

Макарыч тихонько похлопал по одеялу, — позвал Шельму. Та осторожно подошла. Обнюхала руку. Ткнулась мокрым носом в ладонь. Кокетливо крутнула задом. Фыркнула.

— При хозяине верность кажишь. А чуть уснул, враз про честь запамятовала. Эх ты, баба, — оттолкнул ее лесник.

Ему припомнилась Марья. Как-то она там одна? Поди ка, вяжет что-нибудь. Или молится за него. «У ей все заботы», — потянуло лесника домой. К ней. Ну, вот хоть сейчас вскакивай и беги. «Ежли б не Акимыч. Ен, колода трухлявая, ни в жисть не пойметь. Теперь блюди с им приличию, жди утра. А на што?» Макарыч, скрежетнув зубами, закрыл глаза. Но не спалось. То Колька виделся ему. Идет, паршивец, в шляпе, как у начальника. Морда у него сытая. И на Макарыча, подлец эдакий, не смотрит. Зазнался… То виделся он тощим, ободранным. И все руки тянул за подмогой. А Макарыч никак не мог его спасти.

До утра кое-как долежал. Чуть свет клюнулся — собираться стал. Акимыч хмурился. Авдотья на стол накрывала. Молчали.

— Вы, таво, волками не коситесь. Не в долг пришел выпросить… Коль потревожил — не обессудь, — обратился Макарыч к хозяину.

— Поди, в городе трепаться понапрасну выучился. Не на то обида, што пришел, а на то, што покидаишь скоро. Худа тебе не причинили. На каво серчаишь — ума не приложу.

— Домой надобно. Марья, почитай,

Третью неделю одна. Нешто она мине чужая? Небось, наскучалси. И в доми подмочь ужо пора.

Как хозяин ни уговаривал Макарыча остаться — не согласился. К другому вечеру в свой дом пришел.

— Ох, отец, уж и не чаяла тебя увидеть, — заплакала, забилась в его руках Марья.

— Чево эдак-то? — встрепенулся Макарыч.

— Беда у нас. Серый-то вконец занемог. Не подымается. Не ест. По глазам вижу — помрет скоро. Будто тебя единого ждал, чтоб проститься.

Макарыч враз в сарайчик кинулся. Серый лежал на сене. Завидев хозяина, заржал тихонько. Мордой к нему потянулся. Да голова, видать, отяжелела. Уронил ее Серый.

— Лежи, лежи, дружок мой единай. Вот и отдружили мы. Вишь, как оно… Знать, недолго я тя перескриплю, — дрогнули руки Макарыча.

Старый конь смотрел на него, не моргая.

— Отъездили мы с тобой. И отдохнуть-то тибе не привелось.

Дороги… Сколько их исходили, изъездили они вдвоем. Так незаметно шли рядом их жизни. Серый уронил голову на сено. Следил за лесником. Макарычу тяжело. На боках у коня не зажили следы кнута. Глубокие, больные. Но конь о них забыл.

— Неужто все? — не верил лесник, обнял Серого за голову.

А тот жалел хозяина: кто ж теперь его, старого, возить будет? Ведь он уже совсем не такой, как прежде.

Серый закрыл глаза, припоминал прошлое. А леснику словно кто за пазухой костер развел, и вот ест поедом огонь грудь. Конь был единственным его самым верным другом. Он понимал без слов. Не подводил. А вот сейчас… Макарыч, пошатываясь, вернулся в избу. И вдруг среди ночи подскочил. Будто кто кипятком ошпарил. Серый бился в последних судорогах. Всхрапывал. Силился встать. Но куда там: смерть забрала у него силы, мученья оставила. Другой бы пристрелил, чтоб не маялась животина. Макарыч прижался горячим лбом к похолодевшей стене. Отвернулся. Куда там стрелять… Руки вконец обвисли: не Серого пристрелить, а самому впору в петлю лезь.