— Ты чево?
— Худо мне. От моря болею. Не доживу…
— Испей водицы.
— И вовсе околею.
— Давно маисси?
— Враз, как отошли.
— Сказываю, воды испей.
— Не стоит. Все равно сдохнем. Все, и ты тоже, — хрипел мужик.
Макарыч похолодел от этих слов. За что? Ведь даже слова худого мужику не сказал. А тот смерть всем кличет. Стукнуть бы такого, чтоб души другим не марал. Да из-под нар не верещал бы. Но как забидеть эдакого? Ведь его родное нутро не терпело. Извело вконец, — Это все равно что бабу зашибить. И пошел Макарыч доктора испросить.
Конвой ему за просьбу по шее дал. Пинком в трюм вогнал. А к вечеру мужик тот помер под нарами, света божьего так и не увидел.
К утру арестанты попросили убрать труп из трюма. В сырой духоте запах мертвечины вызывал тошноту:
— Уберите мертвого!
— За что издеваетесь?
— Откройте люки!
— Дыхнуть нечем!
— Будя их умолять! Не Господь Бог! Оне, паскуды, и нас всех поизведут. Крошить их надобно. Давить, что гниду! — кричал Макарыч.
— Давай, мужики! Бей собак! — рванул кто-то из арестантов доску с нар.
В трюме все дыбом поднялось. Кто-то саданул в иллюминатор, и стекло, коротко звенькнув, впустило струю свежего воздуха, грохот шторма.
Люди отрывали железные косяки от нар. Били стойками по перегородке, отделяющей их от кают конвоя. Доски гнулись, готовые треснуть.
— А ну, еще! Давай сильнее!
Стойка, ухнув тупым рылом, выломала доску.
Арестанты кинулись к щели, сбились в кучу.
Мужики обдирали в кровь руки, лица, но щель была мала.
Макарыч проскочил первым. В каютах конвоиров, открытых настежь, не было ни души. Макарыч выскочил на палубу. И не успел оглянуться — конвоир прикладом по голове огрел. В глазах искры замельтешили.
— Да сунь ты его под лестницу. Да скорее, скорее! Потом кончим его, — еле доходило до угасающего сознания Макарыча.
Что было потом, не знал.
Он не видел, как забегали по палубе конвойные. Их крики слились с воплями арестованных. Их затолкали в трюм. Солдаты, проклиная все на свете, тянули шланги. Тогда Макарыч все равно ничего не понял бы. Но вот ему на минутку полегчало. Он встал, шатаясь. И оторопел…
Из трубы, прикрученной к палубе, прямо в трюм бил пар. Макарыч побежал вдоль шланга. Хотел пережать резиновое горло. Но выскочивший из машинного отделения кочегар коротко взмахнул ломом над его головой и открыл вентиль до отказа. Крики в трюме усилились и скоро перешли в стоны, хрипы…
Макарыч сквозь затуманенное сознание видел, как мелко крестил трюм корабельный седой поп.
— Упокой, Господи, души рабов твоих, — шептали его губы.
Трясущимися пальцами он затыкал уши. Осенял крестом кого-то невидимого.
Три дня выкидывали в море заживо сваренных людей.
Макарыча на судне никто не тронул. Но он и сам не думал, что выйдет отсюда своими ногами.
Во сне не раз виделись ему люди, бывшие с ним на этом судне. Они были. И их не стало…
«На все судьба, на все воля Божья», — вздыхал Макарыч. Но тягаться с корабельным начальством в одиночку не стал бы никто. Это Макарыч знал. Хотелось ему одного — скорее бы на землю. Чтоб под ногами не бухтело, не ругалось море. Да чтобы чайки белой смертью не летали за бортом.
Уцелевшего чудом Макарыча, единственного из партии арестованных, передал конвой с рук на руки сахалинскому конвоиру. Велев напоследок накрепко молчать счастливцу. И хотя тому случаю огласку не дали, в сопроводиловке отметку сделали — зачинщик бунта на корабле.
А до места отбывания каторги три недели топал. Один на один с конвоиром. Тот чуть что — матерился. Мол, пришибить тебя дешевле, чем так тащиться. Ведь все равно сдохнешь. Какая разница — когда. Макарыч не препирался. Знал, — чуть что, не сморгнув, пристрелит.
По дороге конвоир ел за двоих. Макарычу ни кчему брюхо распускать, все равно по прибытии из него все вытряхнут. Так оно и получилось.
Макарыча сразу к тачке приковали, чтобы в тайгу не сбег, не поверили, как другим. Больно уж его глаза людей пугали. Называли их по-разному: кто бесовскими, кто глазами убивца.
А тачка та была тяжелая, как судьба, холодная, как нелюбящая баба. Пристывала она к рукам в морозные зимы. С ладоней кожу сдирала. Опутала не только тело — душу человеческую. Куда с таким хвостом? Особенно зимой…
Холодные снежинки, как белые пятаки, залепляли глаза, словно мертвому. Холод караулил
каждое дыхание. А Макарыч утром снова вставал. И снова возил весь день уголь из карьера. Ночью же выбирал угол посуше и укладывался спать.
Читать дальше