Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма

«Кто это там? — внезапно заметил Семен фигуру у скалы. Она едва видна. Человек сидит молча, тихо. — Кто это?» — Семен направился к нему.

Слепой сын бабки Тани сидит настороженно. «Что он здесь делает? Зачем пришел? Как сумел добраться сюда, так далеко от села».

— Кто здесь? — спросил слепой Гриша.

— Я, — ответил Гиря.

— Семен?

— Да.

— Гуляешь?

— Отдыхаю.

— Один?

— Да.

— Садись. Отдохни — предложил Гриша.

— А ты зачем здесь?

— Я? Это мой дом. Дом юности.

— Село?

— Нет! Эта скала. Ты о ней знаешь?

— Нет.

— Она называлась раньше пьяный Посейдон. Посейдон — это бог морей. А эти три скалы он — будто в насмешку — вот уже много лет убрать с пути не может. Сколько кораблей тут разбивалось раньше. Особо в прилив. Он здесь, в этом месте до шести метров воду вверх поднимает. Так вот моряки так назвали это место. Не любят они этот берег. А я родился здесь. И тут мне каждый камень дорог. Не мне одному. Всем. Каждому. Живым и погибшим. — Гриша замолчал, потом продолжил: — В тот день мы все ушли на войну. Нас было четверо. Отец. И мы — трое братьев. Вот тут мы с матерью по— прощались. У этих скал. Дальше не велели провожать. Я этот день как сейчас помню. Будто это было час назад. А прошло уже много лет. Их нет. Только я. Один. Да и то… Лишь наполовину человек. Трое там… Они погибли. Вот и зову я эти скалы нашей фамилией — Качины. Ты посмотри, их головы тоже в пилотках. И плечи есть. И на совхоз они все трое смотрят. В ту сторону. Когда мы уходили, отец это заметил. И сказал — то ли втроем вернемся, то ли трое погибнут. Живой — кто останется — сюда приходить будет.

— Ты часто здесь бываешь? — спросил Семен.

— Каждый день.

— Сам.

— Да.

— Не страшно тебе? — удивился Гиря.

— Страшное прошло. Но не совсем. Страшно оказалось выжить. Да и это ни к чему.

— Почему ты так?

— А как? Ведь смысла нет! Мужчина не должен жить нахлебником на шее матери. А я им стал. К стыду своему.

— Ты — радость ее.

— Послушай, мужик до тех пор мужик, покуда жизни нужен. Я был нужен. А теперь?

— Ты ей нужен.

— Знал, что ты это скажешь. Но не все так просто, Семен. У меня добрая и сильная мать. Все верно. Да только я, как сын, не хочу быть слабее ее. Ты понимаешь?

— Нет.

— А жаль.

— Скажи.

— Что говорить? Я кормить ее должен, а получается, наоборот. А это страшно.

— Ты в этом не виноват!

— Она тоже! Она тоже не виновата! Ни перед кем!

— Ты думаешь, одной ей было лучше? Ты хоть понимаешь, как это ей доставалось? Как она жила одна? Ты для нее все! Ее жизнь.

— Остановись, Семен!

— Но почему?

— Моя жизнь — помеха! И прежде всего мне самому. Мне! Не ей! Я все понимаю. Но только струсил я. Один раз струсил. Не смог в тот день пустить себе пулю в лоб, когда понял, что ослеп. Потом в госпитале утешали. Я надеялся. Я верил в чудо. А его не случилось, Семен.

— Но ты жив. И это чудо! Нашелся! Разве не чудо! Другие погибли!

— Они счастливее! — перебил слепой.

— Не тебе судить! Ты у Андрейки спроси — легко ли расти сиротой?

— Он не сирота! Он сын погибшего! Героя!

— Он рад бы был быть сыном живого отца.

— Но не инвалида! — перебил Григорий.

— Он завидует тебе!

— Нечему. Поверь слепой — это живой труп. Он ощущает жизнь, но не видит ее.

— Тогда, что ж мне остается? — развел руками Гиря.

— А что тебе? Ты здоров.

— Здоров. Но жизнь ушла. А на что? Ты хоть воевал.

— А ты теперь доброе делай. Вот с Андреем ты молодец! Знаешь, ведь это он из-за тебя в совхоз вернулся. К матери! Обдумал. Или одумался, кто знает, что вернее. Но ты ему сердце в нужную сторону повернул. Ты. А это тоже большое дело. И за мою мать

— спасибо тебе. Она мне о тебе много рассказывала.

— Не стоит об этом, — перебил Семен.

— Так дело даже не в этом. Но когда я приехал, тебя первого услышал. Вернее, движок. Раньше свет селу мой младший брат давал. Услышал я, и легче стало. Вроде жив он. Я все боялся, что сломается двигун и замолчит. Ведь старый. А он молотит. На всю, как тогда. Когда не было войны…

Григорий умолк. Слушал что-то.

— На фронт нас триста человек ушло. А вернулась горсть. Мало. Мы там были нужны. Тогда. А теперь… Мы свое сделали, теперь ты людям нужнее, чем я, — вздохнул Григорий. И добавил: — Каждому, всему свой черед. Твое или мое прошлое — теперь значения не имеют. Прошлое умирает. А мы живем. В радость себе или нет — неважно. Но ты нужнее сегодня. Нужнее меня.

— Если бы в лагере кто-нибудь вот так заговорил…

— Его бы сочли ненормальным! Так? — рассмеялся Гриша: и продолжил: —Лагерь — не война. Война учит ценить не того, кто живучее, а того — кто нужнее. Вот у нас, к примеру, совсем] молодой солдат генерала старого своею грудью, собой прикрыл. От пули, от смерти. Он — молод, генерал — старик. Но солдат знал, что генерал нужнее. Нужнее, чтобы выжили другие. И заслонил собой. Так-то вот. А в лагере такого не бывает. Потому тебе; и непонятно многое, — вздохнул слепой. — Я ведь при матери специально таких разговоров не веду. Ни с кем. Зачем ее расстраивать? И так ее жизнь била. А заговори — пугаться начнет. Никуда из дома не выпустит. Будет по пятам ходить. Караулить. А я этого не хочу. Пусть спокойно живет, пусть ничто не терзает ее сердце.