Петр Катериничев - Беглый огонь

У прилавка оказался лишь трясущийся старик в латаных брюках и мышиного цвета пиджачке, похожем на форменный школьный тридцати-сорокалетней давности.

Аккуратно, двумя ладонями, он подхватил лафитничек под донышко, пошептал что-то губами, будто заговор творил над клятым зельем, чтобы не пошло обратно и «прижилось», чуть ссутулился, выдохнул, решился, махом влил водку в рот, проглотил, замер, боясь пошевелиться, облегченно выдохнул, зажевал чем-то и, отяжелевший, опустился на ближний стул у грязного стола. Глаза его подернуло слезливой поволокой, и алкан закемарил тихо, привычно превратившись в то, чем стал: вешалку для школьной униформы своего фэзэушно-голубятнического детства.

Тетка за прилавком разом угадала во мне птицу нездешнюю и залетную.

Оглядела мельком мою профессорскую наружность, отметила и помятость дорогого пиджака, и грязные пятна, спросила:

— С женой, что ли, полаялся?

— Вроде того.

— Тогда тебе соточкой не обойтись после вчерашнего.

— И это правда.

— Я тебе хрущевский налью; только ты здесь не зависай, махнул, и — айда домой. Через пятнадцать минут и электричка московская.

Она подвинула мне полный стакан. Его я маханул и три глотка, запил соком.

— Лихо ты его. Ну что? Двинешь? Жена-то еще нальет?

— Вряд ли.

— Это беда. Я тут двадцать пять годков наливаю, насмотрелась. Вот кабы бабы не были дурами, мужик бы что? Принял сотку и домой заспешил, там бы принял еще, да под борщик или картошечку с селедочкою… И все обиды бы прошли, улеглись…

Я вот со своим тридцать лет скоро живу, всякое бывало, а чтобы он где на стороне глаза налил да домой на рогах — такого не было. Потому как знает, дома в холодильнике всегда есть, да закусочка, да щи суточные. И выпьет ежели с товарищами, ко мне своими ногами идет. Вот как оно правильно.

— Вам бы передачи на радио вести, — сказал я безо всякой иронии.

— А то… Потому как все беды на этой земле от несуразицы, а несуразица — от разлада промеж мужиками и бабами, а разлад тот — от непонимания. И вянут тетки на старости в одинокой бабьей тоске, а мужички, те вообще делается горькими, вроде Семеныча. — Она кивнула на дремлющего алканчика. — А ведь я его еще парнем помню, сама еще девкой-недолеткой была, так на него заглядывалась. И все у нас на поселке заглядывались. Гулевал он тогдась весело, беззаботно. А ныне — что?

Женщина глянула на меня внимательно, произнесла:

— Чтой-то не берет тебя водка. Видать, наврал ты мне: не по бабе ты тоскуешь, а по жизни. — Она задумалась, снова оглядела сработанный лейтенантом Настей прикид под названием «имидж». — Будто живешь ты другие жизни, да не свои, а до своей все никак не доберешься. Ты вот чего, парень. Советовать тут на жизнь не насоветуешь, а коли уж так тебя крутануло… Ну, возьми пузырь, спрячься от людей, оттоскуй свое да за дело берись. Я вижу — ты умеешь. Не из тех ты, которые только языками молоть горазды. Ну что, давать бутылку-то?

— Две.

— Хозяин барин. Тогда дай-кось я тебе и закусить соображу. Видать, на стол тебе собрать некому. Да ты не сомневайся в продуктах-то, у меня тут никто и не кушает, для себя да для девчат, что на станции торгуют, готовлю. Котлетки домашние, огурчики малосольные свои, сальца с прожилкой кус отрежу. Лады?

— Давайте.

Она управилась скоро. За пару минут. Я положил на прилавок две купюры, решительно отказавшись от сдачи, принял увесистый сверток, упакованный в полиэтилен, поблагодарил.

— Это тебе спасибо, — ответила женщина. — Хоть деньги у тебя и шальные, сам ты на шалого-фартового никак не тянешь. Трудяга, видать. А ктой-то тебя с твоей жизни сталкивает да в свои возы запрягает. Плюнь на них. Сам живи. А как наладится, меня вспомни. Тетя Клава меня зовут. Меня здесь, на станции, да и на поселке все знают.

— Вспомню, тетя Клава.

Я вышел на перрон. Электричка, о которой упоминала тетя Клава, помахала мне зеленым хвостом. Да и что мне искать в Москве? Пулю?

Прошел полупустой товарняк, отгрохотав на стыках. Как там называют блатные?

Порожняк. По-рож-няк. Или права тетя Клава? И я вместо своей живу чьи-то чужие жизни… Хм… Но в одном она не права точно: что водка на меня не действует.

Тело стало расслабленно-послушным и захотелось вдруг в края, где я никогда не был, но где есть солнце, море, красивые девушки, теплый вечерний бриз и все, что нужно для счастья. Если бы знать, что для него нужно!

Я медленно двигался вдоль перрона, пока не обошел малюсенький вокзальчик и не оказался снова на той же привокзальной площадке, обрамленной упомянутой кафешкой с одной стороны, чахлым рахитичным сквериком и подобием рынка — с другой.