Петр Катериничев - Беглый огонь

Как говорят американцы, «it depends». Зависит от обстоятельств. Ну а мне остается ждать. Читайте прессу, господа. Ищите, и обрящете!

Собственно, и Петровича я намедни выслушивал не из обыденного детского любопытства. То, что в каком-то из покровских «почтовых ящиков» припрятано до поры неучтенное ноу-хау, вполне может соответствовать действительности. Но оборонные ноу-хау игрушки специфические: это не готовая к употреблению крылатая ракета, зенитно-ракетный комплекс или даже ядреная бомба, то есть не продукт, который можно употребить до указанной даты. Разработка, особенно ежели она еще не в «металле», нужна очень узкому кругу ограниченных лиц, причем в трех-четырех странах мира, включая Россию: только в них могут найтись материальные, интеллектуальные или иные ресурсы, чтобы довести подобную разработку до ума, превратить в работающий агрегат, который можно сбывать вольнолюбивым арабам, горячим африканским парням или перманентно голодным латиносам за хорошие денюжки. Таким товаром не заинтересуются ни оружейные спекулянты, ни богатые, но безграмотные террористы; круг поиска сужается. Так что, почитывая прессу, я иду верной дорогой.

Рабочий день мой закончился ближе к десяти. Как писали в школьных сочинениях, «усталые, но довольные они возвращались из похода». Машину, что приезжала часов в шесть, я отослал: хотелось закончить сегодня работу пыльную и нетворческую.

Вышел из храма, замкнул двери на немудреный висячий замок, несколько раз глубоко вдохнул чистый морозный воздух. «Рождественская открытка» там, внизу, была еще прекраснее, чем утром: из печных труб вились почти вертикально вверх дымки, сами избы, укутанные чистым блестящим снегом, в лунном свете выглядели как елочные украшения, и казалось, такой покой и чистота царят по всей земле, везде живут добрые люди среди уюта, добросердечия и любви.

Мощные фары полоснули небо; через минуту послышался звук мощного дизеля, а еще через пять вылизанный джип въехал на взгорок и замер. Дверцы распахнулись, площадку перед храмом залило ритмическое содрогание ударных, несущееся из мощных динамиков импортной стереосистемы: музыкой эту какофонию звуков я бы не назвал.

Салон осветился, в нем оказалось трое парней и столько же девиц; девицы заахали от хлынувшего в салон морозного воздуха — из одежды на них оставались только сапожки.

Повизгивая, они запахнулись в шубы и задергались в ритме музона. Из салона вывалился пузоватый здоровяк, тупо уставился на меня, мигая маленькими, в белесых ресницах свинячьими глазками и пытаясь связать воедино тот разрозненный хлам, что туманом плавал у него в голове.

— О, земеля! Сторожишь тут?

Я только пожал плечами.

— Держи! — Он сунул мне новенькую хрустящую сотку. — Большой театр с гомиком на крыше. — Он хохотнул. — Но мы-то не гомики, хотим, чтобы все по уму…

Парень замолк, снова глядя на меня бессмысленно и вязко: ну да, мысль пришла и ушла не попрощавшись. Алкоголем от него не разило, значит, ребятки развлекались по-другому: «кокаина серебряный иней…» А то и «загниловали», помешав несовместимые наркотики, так сказать, по мере поступления.

— Ты чего замер. Кабан! Отмыкай сарай! — поторопили его из салона.

— Во, земеля! — вспомнил мордоворот. — Открывай нам эту халабуду. Девки романтики захотели, венчаться будут, мля! У нас и христосик с собой, во! — Он развернул ненашенский журнал с бородато-волосатым уродом на обложке, в коже и клепках, разинувшим хлебальник так, словно желал заглотить пенисоподобный микрофон.

Кабан перехватил мой взгляд.

— Да пидор, конечно, — кивнул он на певца, — но соски от него тащатся! По нашей сельской местности и такой сойдет. Ну че стал, отмыкай замок, тело праздника просит!

Двое парней выпрыгнули из машины: один — тощий, длинный, волосатый и редкобородый; да и не парень вовсе, мужик лет тридцати пяти, взгляд темных глаз — тонущий, стылый. Другой — этакий баловень-херувимчик, амур, голубоглазый светловолосый красавчик, губки бантиком; вот только уголки рта опущены брюзгливо, а едва заметная складочка потянулась уже от крыльев носа вниз, делая лицо порочным и злым. Словно отроческий скульптурный портрет императора Калигулы, которому во владение вместо великой империи досталась варварская дыра…

Они встали по бокам от меня, глядя один — злобно, другой — лениво-безучастно, и я никак не мог решить, который из них для меня опаснее. Но в том, что оба куда волчистее недалекого опузевшего качка, я не сомневался.