Петр Катериничев - Время барса

— Риск — дело благородное. И азартное. Разве все мы свой, как ты выразился, кайф получаем от чего-то другого? Молчишь?

— Глостер, тебе не приходила в голову мысль, что…

— Да?

— Нам достаются объедки со стола Лира. И тревожит меня даже не страх, а то, как красиво и азартно можно было бы сыграть… самим. Просто, без этих маразматических наворотов, что стали свойственны всем нашим разработкам последнее время… Да. Просто и результативно. Кто-то великий сказал… молодые и дерзкие побеждают куда чаще, чем старые интриганы… Нет?

— Может быть, — ледяным голосом произнес Глостер, лицо его закаменело и стало похожим на посмертную маску.

Пауза затянулась. Глостер снова прикрыл веки и, казалось, задремал. Дик какое-то время нервно ерзал по сиденью, курил сигарету за сигаретой. Потом посмотрел на часы, вздохнул:

— Подумать только… Мне завтра тридцать восемь.

— Поздравляю.

— Анекдот такой слышал? — Дик нервно хохотнул. Стоит доктор, рассматривает рентгеновский снимок. Спрашивает больного: «Ну и сколько же вам лет, батенька?»

Больной: «Тридцать восемь будет». Доктор в ответ, сокрушенно: «Ой, не бу-у-удет!»

— Смешно, — вежливо улыбнулся Глостер.

— До упаду.

— Все под Богом ходим.

— Вот уж нет. Мы — и ты и я — ходим под Диром. А уж под кем Лир — дьявол ведает. — Дик поскучнел лицом, пробормотал тихо:

— Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий… Ходит птичка весело… Весело.

Время… Неумолимое, расторопное время. Порой оно тащится сонной ленивой клячей, погребая под мерным чередованием дней все шальные, безумные порывы, могущие превратиться в подвиги и открытия, затаскивая в омут повседневной тупой безнадеги героев и рыцарей, красавиц и сказочников… И вдруг — будто убыстряется течение реки, стесненной гранитными берегами; вода словно играет, в первых, еще малых водоворотах смешивая жизни и смерти, дни и судьбы, людей маленьких и людей больших, превращая устоявшийся зацветший омут в непредсказуемую стремнину… И вот уже все вокруг: события, идеи, надежды, безумства, любовь — все словно летит вниз, в тартарары, увлекаемое мерным и жутким потоком водопада, сияющего радугой, бриллиантовым переливом мириад брызг, грохочущего единым торжествующим «Аз есмь!». И — ухает безнадежно в мутный омут забвения, оставляя по себе лишь грязную клочковатую пену несбывшихся надежд и пустых воспоминаний… О чем? О молниеносном радужном блеске? О тихом омуте прошлого счастья? О ленивом течении счастья будущего? Бог знает.

Время пожирает живую плоть, время превращает сущее в нежить, время и царствует, и правит; одни гонятся за ним, боясь опоздать, отстать во времени, превратиться в живую куклу, мумию, муляж, увешанный побрякушками наград; другие, в бесплодной попытке вернуть иллюзию ушедшего, обставляют свои жилища вещами умершего века, третьи… Третьи тихо пережидают, передремывают собственную жизнь, не получая от нее удовольствия, ничего не создавая, ни о чем не мечтая…

Есть еще жвачные: эти просто существуют вне времени, как и вне пространства; их махонькие глазки лупают на белый свет тихохонько, подслеповато, их маленькие ручки подгребают под себя все, засовывают под брюшко, и уже там согретая сытым теплом рухлядь мягко гниет вместе со своими хозяйчиками… Но — все проходит: блеск и слава, тщета и бесславие, забвение и .нищета… Быстрее всего проходит красота: обольстительные куртизанки избранного круга превращаются в злоречивых неопрятных старух, сладкоголосые кумиры толпы — в толстых и похотливых старцев, белокурые амуры — в злобных, желчных, завистливых карликов, похожих на карикатуры на самих себя. Все проходит. Время и царствует, и правит.

Если бы кто-то сказал Лиру, что он не любит людей, старик бы просто рассмеялся. Разве это все люди? Так, самцы и самки, не способные справиться ни с похотью, ни с вожделением, не способные отрешиться от самих себя и стать самоотверженными, не важно во имя чего… Или — важно? Он, Лир, никогда не верил ни в каких богов, гениев, титанов; понятий, которыми он оперировал, было всего два: воля и власть. И конечно, третье: время.

Время бесшумно. Его никто не слышит. Раньше считалось, что интеллигенция — вот круг людей, способных понять, расслышать время, способных… Как бы не так!

Этих яйце годовых особей не волнует ничего, кроме собственных теорий, дрязг, амбиций, они никогда не были способны слышать кого-то, кроме самих себя.