Андрей Молчанов - Главное управление

– Отказался от углеводов, забочусь о здоровье, – поведал он, после чего смачно хлебнул пивка и закурил, закашлявшись.

– Это ты правильно.

– А вот ты какой-то другой стал… – прищурился на меня Гена.

– Ну-ка, – отозвался я, – пропиши портрет, как видится снаружи…

– Как сказал один мой гостёк, когда я его тут в шикарный публичный дом отвел… «Вы такая фешенебельная, что мне нерентабельно…» Чиновность в тебе, основательность… Причем… Без обид только… Не знал бы тебя, сказал бы, что мент! Манеры, взгляд… Ну, чистый опер с давлением на психику!

– В эту сферу мне нерентабельно соваться по утраченной на вольных хлебах выслуге лет, – рассудительно и лениво ответил я. – Но профессия, конечно, отпечаток накладывает.

– И в какую масть тебя занесло?

– Железнодорожный контролер.

– Чего так слабо?

– Думаешь, слабо? Из ста человек в электричке с билетами – десять. С остальных – по доллару, и езжайте себе. Электричка большая и не одна.

– Но и наверх присылать надо?

– Согласно усредненному арифметическому плану пассажиропотока.

– Слушай… А может, мне обратно в Россию?

– Велика Россия, но места контролеров…

– Какая тема! – Всплеснул он руками, а затем, помедлив, добавил сникло: – А ведь здесь не приживется, обоюдосторонний контингент взаимно неадекватен… Тяжелые лохи.

– И как же ты тут, проворный и неуемный, каков жив в памяти моей нетвердой?

– А-а… Лавочка с булавочками. И еще чуть-чуть рисую евро.

– Так ты же раньше мусорские ксивы выписывал…

– Время способствует повышению квалификации.

– Смотри, дорисуешься…

– Экий ты правильный стал. Так и лезет из тебя контролер! Ладно, давай еще по одной…

– Давай. Но платить будем купюрами честными.

– Боишься?

– У нас недавно… – Я прикусил язык, едва не упомянув контору. – Недавно в электричке один тип другому на ногу наступил. А тот взъярился. Ну, слово за слово… А пострадавший – ментом оказался. И поволок обидчика в кутузку. Насчет выяснения личности и вообще оторваться в плане мести на твердой знакомой почве… А тот, косолапый, оказывается, в федеральном розыске. О чем рассказ? О том, что неохота влипнуть с твоей туфтой на ровном месте.

– А ты выйди, а я расплачусь…

– Тогда я далеко выйду.

В гостиницу я вернулся вечером, пал распластанно на аэродром кровати, но сон не шел, зато внезапно пробудился аппетит, и я отправился в ресторан, располагавшийся на первом этаже.

Интерьер ресторана отличала буржуазная европейская основательность: розовый мрамор стен, хрустальные купола люстр, начищенная бронза их крепежных цепей, вишневый бархат гардин, смокинг дородного метрдотеля и гибкие официанты в жилетках и в бабочках. Мельхиор подносов, ведерки с шампанским и крахмальная тяжесть узорных салфеток.

Декорация была под стать ухоженным едокам – благополучному племени бизнесменов с их чинными дамами, консерватизму вечерних туалетов и неспешных бесед, перемежающихся вдумчивым пережевыванием деликатесов.

И только за соседним столом вопиющим диссонансом этому степенному благолепию легкомысленно и нагло звенела посуда, выплескивалось на скатерть вино и доносились запальчивые разгульные выкрики бесшабашной компании, чье несоответствие подобающему воспитанному контингенту увиделось мне снисходительно и весело, как чья-то невольная отрыжка на вдумчивой панихиде.

Компания была русской, и, приглядевшись к ней, я узнал несколько знакомых лиц: известного, в дым пьяного кинорежиссера и сидевших рядом с ним двух столь же известных и настолько же пьяных актеров. Общество дополняли две блистательные дамы, вероятно, тоже из богемы, но держались они вполне трезво и, проникнутые благочинностью окружающей обстановки, то и дело одергивали своих сотрапезников, горячо и матерно обсуждавших свое, творчески и жизненно наболевшее.

Уловив мой пристальный взгляд, режиссер сметливо прищурился, затем внезапно указал на меня пальцем и произнес:

– Я знаю его! Точно! Мы были с ним в Сочи! Братан, ты же меня уносил в самолет… Чего ты там жмешься у стенки?! Сюда немедленно, стеснения бесполезны! – И каким-то мгновенным раздерганным зигзагом переместившись от стола к столу, он пал на меня, едва удержавшегося на стуле, и троекратно расцеловал, прослезившись.

Папа целовальщика, известный деятель театра и кино, один из столпов МХАТа, одарил своего отпрыска множеством оттенков своих черт и голоса, знакомых всем жителям России, родившихся по крайней мере в докомпьютерную эпоху и считавших его отечественным достоянием. Не исключением был и я, проявивший обескураженную благосклонность к продолжателю родительских традиций, и, захваченный вихрем кабацкого сумасбродства, был непринужденно вовлечен в его суматоху с твердым, правда, намерением, опрокинув рюмку за здравие присутствующих, покинуть чужое празднество. Тем более повод ему был мне неизвестен, а последствия его сомнительны.