Олег Вихлянцев - Стукач

Успокоили весьма просто и быстро. В два приема. Во-первых, удар кулаком в солнечное сплетение. Во-вторых, выволокли из шикарной комнаты в грязный коридор и окатили там ведром ледяной воды.

– Ну что ты, что ты? – улыбался Бизон, когда Кешку привели к нему обратно, уже успокоившегося. – Пошутил я. Не хотел тебя оби… – Он сдержался, чтобы не сказать «обидеть», потому как «обиженные» в лагерном лексиконе – «петухи», педерасты. – В общем, все нормально.

– Ничего себе – «нормально»! – деланно возмутился Кешка.

– Все. Забыли. Слушай меня внимательно, – полушепотом произнес Бизон. – Завтра в девять вечера ты с Московского вокзала уезжаешь в столицу. Повезешь груз. Что за груз – не важно. Приедешь в Москву, пересядешь на ташкентский скорый. Москва – Ташкент, поезд номер пять. Все билеты, сам груз и дополнительные инструкции получишь завтра же, непосредственно перед отъездом. В Ташкенте тебя встретят. Теперь о деталях…

Бизон принялся терпеливо и спокойно разъяснять Кешке все до самых мелочей. Как в кино: пароли, явки, систему связи, пути отхода на случай, если менты что-то пронюхают.

Разговор их окончился аж к трем часам утра. Сладко зевнув, Бизон глянул в пустую бутылку. Она была второй из тех, которые он за ночь высосал единолично.

– Ну все, мальчик мой. Сейчас тебя отвезут на Вавиловых. Выспись хорошенько, а вечером, как договорились, будь на вокзале.

Они с Бизоном попрощались. Затем все те же красные «Жигули» доставили Кешку домой.

Соленому этот месяц показался вечностью. Угнетали полнейшее бездействие и абсолютная неосведомленность относительно того, как сложится его дальнейшая судьба. Все теперь зависело от Кима. А он отмалчивался или отвечал односложно: «Отдыхай пока».

И Соленый отдыхал.

Бродил по Алайскому базару в центре города, глазея на высоченные горы дынь и арбузов, удивляясь тому, что все здесь давалось торговцами пробовать на вкус. Так, пройдя меж рядами и зацепив у каждого по крошке, можно было наесться на неделю вперед.

– Ай, па-адхади народ! Дыня – свой а-агарод! Па-акупай – не моргай! Половина – сахар, половина – мед! – кричал на весь базар сухонький старикашка, одетый в ватный стеганый чапан [75], подпоясанный цветастым платком. На ногах у старика были черные сапожки из мягкой кожи, голову покрывала тюбетейка, обмотанная белоснежным платком. Он ловко отсекал чустским [76]ножом увесистые ломти янтарной ароматной дыни, предлагая каждому, кто проходит мимо. Надо заметить, что после угощения мало кто не останавливался и не покупал у него.

– Па-асматри на мясо! Не пожалеешь, брат! Ма-ая говядина – чистый шоколад! – выкрикивал парень лет тридцати, одетый точно так же, как и старик. Но этот был высок и широкоплеч. Рядом с ним на мощных крюках были развешены говяжьи полутуши и выложены на прилавок порционные куски великолепного мяса.

– Скушай урюк, да-арагой друг! Слаще урюк не найдешь вокруг! – напевала разбитная девчонка, одетая в длинное цветастое платье и такие же цветастые штаны до щиколоток. Она стояла перед двумя тазами, в которых горками была насыпана ягода.

Потолкавшись среди торговцев, Соленый вышел на более или менее свободный пятачок, где торговали пловом и шашлыком. Заказав себе четыре шампура, Соленый устроился за дастарханом. Тут же к нему подошла дородная тетушка, вся увешанная блестящими побрякушками, и улыбнулась, демонстрируя полный рот золотых зубов:

– Ай, да-арагой, почему чай не заказал?

– Не хочу, – буркнул Соленый.

– Ва-ах, не ха-арашо! Чай не пъешь, откуда силы берешь? – Она вылупилась на него с таким удивлением, что Соленый сразу же сдался.

– Ну давай неси, что ли!

– Ай, малядес!

Через полминуты перед ним на низком столике уже стояли: блюдце с соленым миндалем, вазочка с очищенными грецкими орехами, тарелочка с халвой, подносик с крупными кусками сахара, ваза – побольше – с виноградом, такая же – с персиками, грушами и яблоками, две пшеничные лепешки, посыпанные зернами кунжута… Ну и, как заказано – небольшой чайничек и совсем крохотная пиала.

– Э-эй! – крикнул в недоумении Соленый. Он хотел сказать тетушке, что не заказывал ничего из перечисленного, но ее уже и след простыл.

Пришлось есть. Но только он приступил к еде, как к нему вновь подбежала все та же тетка. Она по-прежнему улыбалась. Но улыбка ее теперь была заискивающая и виноватая.

– Ай, кичирасиз амаке худжеин! [77]Простите, ради Аллаха! – запричитала она и принялась сноровисто убирать со стола все, кроме чая и лепешек. – Ошиблась я! Совсем старая стала!