Евгений Сухов - Жиган по кличке Лед

– Почему? – в тон ему выговорил Илья. – Потому что вы меня отговаривали, причем так отговаривали, что я долго думал, что именно вы имели в виду: подговаривали убить Паливцева или, напротив, всячески от этого отвращали?

– Хорошо говоришь… Но на суде, наверно, не пригодится, Илюша. Я, кстати, тебе даже сочувствую. Да. В чем-то понимаю. К тому же, думаю, Паливцев – это еще не самое черное дело в твоей жизни, да и на моей совести, наверно, бывали вещи и похуже, чего уж там. Нет, дело в другом. Ты ведь бежал. Спасался бегством. Ты почти ушел. Они же тебя не догнали. Тебе оставалось вынырнуть в калитку, и все, дело с концом. И вот тут тебя, к несчастью, остановили. Ударили, смяли, бросили на землю. Это был я.

– Что? – переспросил Илья.

– Это был я. Впрочем, по твоему выражению лица тогда было понятно, что ты мало что различаешь перед собой – вот и меня не сумел узнать. Вот так.

Илья остолбенело смотрел на этого человека и понимал, что мгновенно вызревшее в его голове шальное предположение, что Паливцева убил именно Лагин, верно. А что, была полная возможность. Но тогда шансов выкарабкаться из этой истории у него нет. Нет никаких шансов у человека, которого видели над телом. Который пытался бежать. Который оказал сопротивление, вследствие которого – пусть даже не по его, Ильи, вине! – погиб еще один человек.

Никаких шансов.

Холодный поднялся со стула:

– Мне нечего больше сказать, гражданин Лагин.

Семен Андреевич все-таки хотел ему что-то ответить: железное самообладание на доли мгновения изменило этому человеку. Однако он только сморщил нос, будто хотел чихнуть, да так и не сподобился, и вызвал конвой.

А хотел он сказать, кажется, только одно: именно в этот день похоронили Паливцева.

…Илье давненько не приходилось оставаться одному, если не считать того короткого уединения в собственной квартирке, после которого пошел он колесить по городам, чтобы, что называется, избыть молодецкую грусть-тоску. Как и следовало ожидать, ничего хорошего из всего этого не вышло, да и не могло выйти по определению. Зато теперь была уйма времени, а впереди рисовалась какая-то совершенная громада судьбы, уже написанной и решенной за него: где быть, с кем быть, сколько быть… Конечно, ему было над чем подумать. Проанализировать все то, что к девятнадцати годам привело к такому впечатляющему завершению свободного полета. Причина была проста. Причина лежала на поверхности. Вот теперь, когда он окончательно отторгнут этим жестоким, бессмысленным, не определившимся в самых базовых своих установках обществом, – вот теперь окончательно ясно, отчего все его беды. Он никому не стал своим. Никому. Никакая власть, никакая масть, никакая социальная каста не признала его своим. Чужой. Глупо, глупо теперь отрицать это.

А в самом деле – кто он?.. Обломок никому не нужного и поставленного вне закона рода? Смешно даже рассуждать об этом. Поставленный в трудные жизненные условия интеллигент? Чехов сжег бы все свои книги, когда узнал бы, что вскоре на Руси будет такая интеллигенция и такая молодежь, пробивающаяся в жизни посредством бандитских налетов, провокаций, темных делишек и при этом официально находящаяся под опекой власти. К пролетариату он тоже имеет чрезвычайно малое отношение, то есть не имеет вовсе и никогда не захочет стать ему своим. Илья вообще неохотно произносил и трактовал это дурное словечко – «пролетариат». Люди, гордящиеся своим рабоче-крестьянским или даже откровенно люмпенским происхождением, вызывали у него недоумение, презрение, отвращение, насмешку или – по каким-то жизненным обстоятельствам – добрые дружеские чувства, но никогда – понимание. Собственно, он никогда и не хотел понять этих людей. Слишком велик разрыв в исходных позициях, с которых стартовали в жизнь он, Илья Каледин, записанный Холодным, и большая часть тех, кто, скажем, учился с ним в школе-интернате № 1. И даже рассуждать на эту тему нет смысла.

Ну и, конечно, никогда не будет он своим и для тех, кого натуралистично называют органами. И даже не сыграет своей роли то, что «голубем» – то есть лицом, подстрекающим малолетних к совершению преступлений, – для их лихой интернатской кодлы, пусть и опосредованно, был сам товарищ Лагин. Совершенно это неважно!.. Вот неуклюжий Юрка Рыжов как-то сумел вписаться, сумел показать, что он с чекистами одной кости и одной масти. А Илье саму перспективу испытывать к органам хоть что-то вроде уважения отбили еще в пору беспризорщины. Ну, например, в пору его визитов в Харьков, куда занесло его судьбой сначала на крыше вагона, а потом с частями Добровольческой армии Деникина. Там любопытный подросток сумел просочиться в подвалы харьковской «чрезвычайки» и увидел там такое… Подвиги «товарища Эдуарда» и его подручного каторжника Саенко, которые были полномочными представителями ЧК в Харькове в те незабываемые годы, впрочем, всем хорошо известны. Использование средневековых китайских пыток, кошмарная и бессмысленная жестокость, которой нет ни оправдания, ни разумного объяснения, которое можно найти, скажем, даже деятельности инквизиторов.