Сергей Донской - Арктическое вторжение

«И это он меня считает жестоким?» – подивился Грин, прикрывая губы стаканом с наливкой.

По неизвестной причине их разговор начался именно с этого. «Тебя считают жестоким и даже беспощадным», – сказал Верещагин. «Кто?» – спросил Грин и не получил ответа. Беседа потекла в другом направлении, беспорядочно перескакивая с темы на тему. Искусство приготовления домашнего вина, сталинская дача, находящаяся где-то по соседству, крепкие сигареты, непростительно рано стареющие овчарки…

– Я готов приступить к выполнению задания, – нарушил молчание Грин.

Тон у него получился такой, что Астра приподняла голову, вывалив мокрый алый язык из пасти. Клыки у нее были на месте. И она ничего не знала о безымянных могилах в саду.

– Всегда готов, как тот пионер, – буркнул Верещагин.

– Из пионерского возраста давно вышел, товарищ генерал.

– Кончай выпендриваться, Глеб. Дело серьезное. Догадываешься, от кого поступил заказ?

– Меня предупреждали, – сказал Грин, – но я запамятовал.

– Вот и у меня маразм приключился, – хохотнул Верещагин.

– Тогда, Николай Вениаминович, будем считать, что инициатива исходит от вас. Не впервой.

Они обменялись многозначительными взглядами. Так могли смотреть только люди, отлично знающие друг друга. Не только с хорошей стороны. Не только с плохой. Со всех сторон, в любых ситуациях. Звания и должности в данном случае роли не играли. Они просто выполняли общую работу, каждый на своем месте. И ни один из них не ведал, кому и когда доведется сложить голову.

Собакам – собачья смерть. Шпионам – шпионская.

Верещагин крякнул.

– Если вляпаешься, никто тебя из дерьма вытаскивать не станет, Глеб. Сегодня инициатива моя, а завтра твоя собственная, личная.

– Не впервой, – упрямо повторил Грин.

А сам подумал: «Всех не закопаете, товарищ генерал».

– Знаешь, куда поедешь? – спросил Верещагин, поднес ко рту флягу, подержал, но пить не стал, решительно отложил в сторону свои запасы горючего.

– Латвия или Эстония, – ответил Грин. – Скорее Латвия.

– Откуда такая уверенность?

– Нюх. Я, в отличие от ваших овчарок, нюх пока не потерял.

– Дело наживное, – успокоил Грина Верещагин. – Всему свое время.

– От конвульсий и судорог никто не застрахован?

– Вот именно.

– Ну, усыпление мне не грозит, – осклабился Грин. – Хотя многие мои коллеги погибли от хозяйской руки, а не от вражеской.

– Мой предшественник застрелился, – буднично поведал Верещагин. – Двумя выстрелами, один в висок, другой в сердце.

– Здоровый был мужик?

– Недальновидный. И доверчивый.

– Как Астра, – сказал Грин и посмотрел на овчарку. Та предостерегающе зарычала. Словно низкочастотный генератор в комнате заработал.

– А ты не дерзи старику, Глеб, не дерзи, – попросил Верещагин, и голос его совпал в тональности с собачьим рычанием. – У меня жена и дети, считай, на руках скончались. В результате ДТП, от ран, несовместимых с жизнью. Я их в головную машину сдуру посадил, а тут два грузовика навстречу. Обычное дело. Только с тех пор я предсмертных мучений видеть не могу. Лучше сразу. Во сне.

– Простите, Николай Вениаминович.

– Бог простит.

– Меня? – Глеб расхохотался, не вполне искренне, зато звонко.

Астра подскочила на все четыре лапы, показала свои клыки и снова разлеглась на полу. Ее язык трепетал красным лоскутом. Глаза отражали пляску пламени в камине.

– Дровишек подбрось, – попросил Верещагин. – Холодно.

«Просто мороз по коже идет, – добавил он мысленно. – Обижайся не обижайся, майор, а ночевать я тебя не оставлю. Уж лучше с призраками. Они все-таки безобидные».

Сунув в огонь поленья, Грин задержал руку возле головы Астры. Она возобновила рычание, долгое, тихое, угрожающее.

– Не трогай, – предупредил Верещагин. – Руку оттяпает.

– Может, оно и к лучшему? Переквалифицируюсь в управдомы, семью заведу, собаку. Как думаешь, псина?

Грин прикоснулся ладонью к лобастой башке овчарки, погладил морду, горячий от избытка эмоций нос. Она ошеломленно зажмурилась и притихла.

– Мы одной крови, ты и я, – шепнул ей Грин. – Сперва служим, потом тужим.

Астра тоненько заскулила. Она не понимала, почему не цапнула чужую уверенную руку. Ей было стыдно и приятно. От этих противоречивых чувств ей стало не по себе. До сих пор ее осмеливался гладить только один человек – хозяин. И он был явно недоволен поведением своей овчарки.

– Уймись, дрессировщик, – прогудел он раздраженно. – Испортишь собаку – в расход пущу.