Феликс Разумовский - Кара

Наконец трамвай дернулся и встал. Труженики дружно навалились друг на друга и рванули на выход, в этот момент, выкупив еще один лопатник, Чалый начал бодро сходить. Однако увиденное на остановке ему весьма не понравилось — один из гегемонов, уже успевший врезать по случаю аванса, прижал грязную ладонь с траурной каймой под ногтями к девичьему бедру и что-то горячо шептал Буксе на ухо, другой, оставляя масляные следы на блузке, пытался ухватить ее за талию. Умная девка подняла кипеж, но в меру, тем не менее окружающим было наплевать: кто отвернулся, кто отчалил в сторону. А между тем гегемоны крепко прижали Буксу к зеленому заборчику, на котором висело заблуждение: «Пролетариат — авангард человечества», и стали ее откровенно лапать.

Такого беспредела Чалый не стерпел. Пнув одного из гегемонов в гузно, он с улыбкой попросил:

— Отлезь, дешевка, а то матку выверну.

Фраера опешили, однако интонации не вняли, и один из них попытался наотмашь ударить Чалого в нюх. Тот успел уклониться, но чтобы фраер ушастый прыгал на блатного — это западло. Мгновенно ширмач выхватил жеку, небольшую, острую как бритва финку, и, вонзив ее между ключиц непонятливого труженика, развернул в ране. Секунду спустя он расписал и второго — разрезав полукругом тезево, вывернул требуху наружу — и, схватив оцепеневшую Буксу за руку, что было сил рванул когти.

Стремглав они пробежали проходным двором, пролезли через дыру в заборе и, нырнув в подвал огромного, разрушенного дома, затаились — попробуй-ка теперь их найди.

Сколько Чалый себя помнил, отец всегда был у него в авторитете. Еще много лет назад, когда мамахен была жива и они отдыхали всем семейством в Ялте, маленький Тиша с изумлением увидел, что неказистый его родитель без труда смог уделать двухметрового красавца военмора жестоко, кроваво и безо всякой пощады. Позже, как-то глядя на возвратившегося со службы отца, уставшего, в сиреневой коверкотовой гимнастерке с ромбами в петлицах, молодой Савельев внезапно врубился, что тот натурально в законе, только окраса не воровского, а потяжелее мокрушного.

Сам Иван Кузьмич в дела сына обычно не лез, однако в случае нужды какой отмазывал его по мере сил и, накидав затрещин, поучал, что наказуемо не воровство, а неумение. Словом, батор у Чалого был что надо, и проблемы поколений между ними не наблюдалось.

А между тем июль сорок пятого стоял жаркий: в душном воздухе кружился тополиный пух, мокрые от пота лифчики горячими компрессами покоились на женских прелестях. Лежа на диване в отцовской квартире, Чалый скучал отчаянно. Батор куда-то отчалил на неделю по своим чекистским делам, работать в таком мареве было западло, а Букса, сука, заарканила, говорят, какого-то сталинского сокола и выпрыгнула, дешевка позорная, чтоб ей ежа родить против шерсти.

От выкуренной натощак «беломорины» во рту воняло паленым, между лопатками стекал пот. Сделав над собой героическое усилие, Чалый принялся собираться. Заправил белую лелеку с короткими рукавами в широченные шкарята, погреба в которых свисали аж до колен, надел трофейные, на микропоровом ходу, коны-моны и, насыпав в загашник каню, гуляющей походкой выбрался через двор на Старо-Невский.

Канали по раскаленному тротуару счастливые фраера с улыбавшимися бевами, изредка, ревя двиглом, проносилась арба. Смерив презрительным взглядом притулившегося на углу цветняка, Чалый двинул по направлению к бану.

Несмотря на полуденный зной, жизнь вокзальная била ключом. Шатался по бровчину вгретый алик — видимо, в ожидании, когда его помоют; громко воблила, пуская слезу, ворона — хорошо прикинутый грудастый бабец. Заметив в толпе рыжий калган шпана банового Витьки Подсолнуха, Чалый въехал сразу, что это тот постарался. С понтом тряся урабленными телесами, алюсничали богомолы, распаренные вокзальные биксы, невзирая на дневное время, уже кучковались неподалеку от парапета, а местный скворец, внимания на них не обращая, пускал обильные слюни у будки с газированной водой.

И всюду, куда ни плюнь, вошкались сапоги — скалившиеся от радости домовики, жуланы с показухой во всю грудь. Положив глаз на вальяжного полкана, хилявшего под ручку с изенбровой биксой, Чалый в шесть секунд насунул галье у того из чердака. Поплевав, по обычаю, на почин, он засунул бабки поглубже в погреб и принялся неторопливо грабчить — ощупывать карманы высокого дохлого фраера, прикинутого, несмотря на жару, в парусиновый мантель.