Феликс Разумовский - Кара

— Которые жиды, комиссары и белая кость, выходите.

Сквозь грязь вагонного стекла были видны стоявшие вдоль путей тачанки. Почуяв сразу, что хорошо все не кончится, Семен Ильич Хованский незаметно переложил наган из внутреннего кармана френча в боковой. Дурное предчувствие не обмануло его.

— А ты что за человек будешь? — Даже толком не посмотрев на купленный в Харькове у спеца-гравера паспорт, приземистый, широкоплечий атаманец обдал Хованского чесночным угаром, густо замешанным на самогоне. — Я нутрями благородную сволочь чую.

Прямо не в бровь, а в глаз попал, бандитское отродье, потому что Семен Ильич не так уж давно носил погоны штабс-капитана и рода был хотя и не древнего — от опричнины, однако знатного.

— Двигай, сейчас атаман решит, что с тобой делать! — Сильные руки подтолкнули его к тамбуру, где уже скопилось с десяток животрепещущих душ, и, понимая прекрасно, какое будет резюме, Хованский резко ударил провожатого кулаком в пах.

Частые драки в кадетском корпусе, офицерские курсы рукопашного боя да пластунская служба в Германскую даром не пропали. Не глянув на скрючившегося на полу атаманца, Семен Ильич стремглав бросился к выходу. За его спиной раздались вскрики, тут же послышалось топанье сапог, и, с ходу раздробив колено стоявшему у дверей чубатому парубку, штабс-капитан спрыгнул на землю, инстинктивно засунув руку в боковой карман френча. Наган у него был офицерский, с самовзводом. Нажав на спуск, Хованский сразу же завалил рванувшегося было к нему широкоплечего хлопца, нырнул под вагон и что есть мочи припустил к пролегавшему неподалеку оврагу, не забывая в то же время для затруднения прицеливания забирать на бегу справа налево.

Между тем уже темнота окутала степь мрачным покрывалом своим, и сколь бешено ни палили по Семену Ильичу, но он упал невредимым в высокую полынь и затаился, нехай думают, что попали. Совет рядом пули со свистом срезали верхушки репейников, но Хованский знал, что судьбой уготованные девять граммов прилетают беззвучно. Не шевелясь, дождался он наконец, пока стрельба затихла, а со стороны вагонов раздалась громкая матерная речь, смешанная с проклятьями на мове.

Ночь была безлунной. Хорошо понимая, что искать его в кромешной тьме никто не станет, Хованский, перевернувшись на спину, закрыл глаза. Действительно, тут же пустив в расход пойманных жидов, москалей и комиссаров, атаманцы взорвали железнодорожный путь, живо погрузились в тачанки, позади каждой из которых дегтем было написано: «Хрен догонишь», и с конским топотом, гиканьем да звоном колокольцев быстро растворились в степи.

Скоро подул свежий ветер, и лежать сделалось холодно. Штабс-капитан осторожно поднялся и, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, беззвучно двинулся вперед. Приобретенное еще на фронте чувство пространства его не подвело. Очутившись в сухой, защищенной от ветра балке, Семен Ильич, горько усмехнувшись, принялся сворачивать из скверной махры-самосадки огромную «козью ногу».

Вот он, потомок знатного рода, венец мироздания, награжденный за доблесть золоченым оружием да крестами, сидит затаившись, как обложенный зверь, а серое, неумытое быдло, коему сапожищем бы в пьяное мурло, уже вовсю разгулялось на бедной, видимо, Богом проклятой Руси.

«Господи, за что же это все?» — Хованский зябко повел широким плечом, сплюнул и принялся добывать огонь, осторожно чиркая спичкой. Из себя он был роста среднего, однако сбитый весьма крепко. Несмотря на происхождение, ничего особо хорошего в жизни он не видел. Отец его, граф Хованский, разорившийся вследствие пагубных устремлений к картам и женскому полу, однажды спьяну повесился, а сыну оставил лишь долги да наказ поступать в кадетский корпус.

На Германской Семен Ильич дрался лихо, заслужил полный завес офицерских «георгиев», однако после войны что-то случилось в душе его. Не принимала она ни бессилия государева, ни шельмоватого бородатого ерника, помыкавшего государыней, а вся Россия виделась ему залитым кровью лобным местом, где высились плахи с топорами и слеталось черное воронье на поживу.

Революционный кошмар семнадцатого года он встретил с пониманием, неделю беспробудно пил горькую, а затем вместе со своим бывшим командиром полковником Погуляевым-Дементьевым занялся самочинами. Было их поначалу с десяток, в прошлом боевых офицеров, коих по первости окрестили уркачи презрительно «бывшими», но в скором времени им по-рыхлому подфартило, и они забурели.