Феликс Разумовский - Кара

Когда все-таки дело дошло до ужина, обволакивавший кролика соус превратился во вкуснейшее желе, в котором попадались приятно хрустевшие на зубах кусочки грибов. Очень скоро с остывшим жарким было покончено. Взглянув на свою обнаженную сотрапезницу, медленно потягивавшую «молоко чьей-то любимой женщины», Юрий Павлович вновь ощутил знакомое томление в членах и потащил Катю в кровать.

Однако всему почему-то наступает конец, и когда, обессилев, любовники угомонились, время было уже далеко за полночь. Как это обычно бывает при заморозках, небо прояснилось. Лучик молочно-белого лунного света, пробившись сквозь щель в занавесях, заставил Катю отвернуть лицо, и внезапно она коснулась рукой Савельевского локтя:

— Берсеньев, не спи, лучше скажи, что это? Я еще вчера заметила. — И она указала пальчиком на наследный Юрия Павловича перстень, от которого в полумраке комнаты исходило тусклое багровое мерцание.

— Достался по случаю. — Савельев внезапно почувствовал, как усталость стремительно навалилась на него своим свинцовым крылом. Широко зевнув, он стал поворачиваться на бок. — Спи, родная.

— Постой, постой. — Будучи дамой весьма любознательной, Катя не успокоилась и, ухватив ликвидатора за ладонь, внимательно вгляделась. — Смотри-ка, на нем еще и написано что-то.

Действительно, все кольцо было покрыто крохотными, будто острием иглы нацарапанными знаками, которые едва различимо светились в полумраке ночи, однако Савельева это совершенно не трогало — широко улыбаясь, он пребывал в забытьи под крылом Морфея.

«Вот они, мужики, все одинаковые — нажрутся, потрахаются и спать». — Не поленившись, Катя соскочила босыми ногами на паркет, выудила на ощупь из своей сумочки японскую капиллярную авторучку и, отчаянно зевая, принялась срисовывать на обложку женского романа мадам Токаревой непонятные письмена с перстня. Наконец, провозившись битый час, она зашвырнула книжонку в кресло, с целью профилактики преждевременного увядания намазала соски грудей каким-то патентованным снадобьем и, устроившись с удобством на широком плече Юрия Павловича, мгновенно уснула.

А буквально через пару часов пронзительно зазвенел зануда будильник. Проклиная в душе свою тяжелую женскую долю, невыспавшаяся Катя принялась собираться на службу. Пустив прохладную воду, из-под душа она вышла уже окончательно проснувшейся. Зажгла на кухне плиту и поставила на конфорку джезву. Когда иссякла чашечка огненно-горячего кофе, Катя занялась макияжем. Наконец, уже в дверях, она вспомнила о своем ночном трудовом подвиге. Вернувшись в комнату за книгой с испоганенной обложкой, ей вдруг страшно захотелось сорвать с себя все с таким старанием надетое и прижаться крепко-крепко к безмятежно спавшему Юрию Павловичу.

Однако как-то обошлось. Справившись со своей плотью окаянной, страдалица упругим шагом направилась на автостоянку, решив поведать о каракулях на перстне своему начальству в лице Игоря Васильевича Чоха, который в области всего загадочного, видимо, уже не одну собаку съел.

Савельев же бодро проснулся около полудня, с хрустом потянулся всеми своими членами и, заметив написанное крупно, без наклона послание в свой адрес: «Жду вечером непременно», улыбнулся и направился по утренним делам. Как следует вымокнув под душем, он минут сорок посвятил своим конечностям и позвоночнику, а когда почувствовал, что организм после ночного сна пришел в норму, отправился на кухню завтракать.

Говоря откровенно, Катя готовила не очень, то есть, называя вещи своими именами, весьма посредственно. В крабовом салате было слишком много лука, отчего вкус членистоногих терялся, в «Оливье», наоборот, не хватало майонеза, а мясо было нарезано огромными кусищами, однако Савельев был негордый и от предложенного отказываться не привык.

Завершив завтрак чаем с черт знает чем начиненной коврижкой, он вымыл посуду, зачехлил, надо думать на время, ложе любви и, щелкнув тумблером сигнализации, входную дверь захлопнул — ключей ему никто не оставлял. Внизу у «восьмерки» его ожидал неприятный сюрприз: какая-то несознательная сволочь отломала у нее правое наружное зеркало, однако все остальное, слава труду, было цело. Дав своей бедной «девочке» погреться вволю, Юрий Павлович в задумчивости порулил на Серебристый бульвар.

Как-то странно все складывается — в этом городе у него имелись два законных места обитания, а он ни в одном из них даже появиться не может и вынужден обретаться в гостинице, — за что караешь, Господи? А может, правы были товарищи коммунисты и взаправду Бога нет, иначе с каких это хренов такой бардак вокруг творится? Или наоборот, так и должно быть?