Владимир Угрюмов - Дикий

Машин на улицах достаточно, и все едут не спеша, стараются привыкнуть к зимней езде. Да и я не спешу. Выезжаю за город и чуть было не пропускаю нужный поворот. Вечером перекресток выглядит совсем по-другому. Еду дальше по шоссе, окруженному елками. Откуда здесь, на юге, елки? А может, и не елки, а какие-нибудь лиственницы?.. Мне не нравятся мои вялые мысли. Начинаю не думать. Сразу привычно дикое начинает копиться внутри. К тому моменту, как я останавливаюсь, не доезжая до нужного мне объекта, во мне — только импульсы. И еще «стечкин» с двадцатью патронами. Пистолет лежит на соседнем сиденье — только руку протянуть.

Сижу и жду клиента. В зеркало заднего вида хорошо видно начало проселка. Иногда на шоссе мелькают фары проносящихся машин. Проселок довольно узкий, и моя машина тоже бросается в глаза. Завожу двигатель и проезжаю чуть дальше, за дом клиента. Но теперь мне не видно шоссе, и я могу пропустить момент, когда афганец появится. Сижу и соображаю. Салон быстро остывает, и становится холодно.

Забираю «стечкина» и выхожу, предварительно прогрев двигатель. Легкой трусцой пробегаю по дороге в сторону шоссе. Делаю несколько шагов с дороги и проваливаюсь в снег. Еще не успела зима намести по пояс — и на том спасибо. Облокачиваюсь на ствол дерева и приготавливаюсь ждать столько, сколько будет нужно. Стою в темноте, сгибаю-разгибаю пальцы. Пальцы мерзнут, но и это привычно. Ничего нового ни в чем. «Море, море» — и вот оно, море, вокруг. Теплая синяя гладь до горизонта, которого уже касается малиновый диск солнца. И лишь тень от птичьих крыльев на серебряной синеве.

На шоссе загораются фары, видно, как машина притормаживает и начинает сворачивать на проселок. От меня до дороги шага три всего, и напротив того места, где я встал, — колдобина. Тачка притормозит. Тачка — БМВ.

Фары поджигают снег, и тени от деревьев начинают двигаться, словно живые. Машина приближается, и я сжимаю пистолет двумя руками, поднимаю к плечу. Остается с десяток метров, когда я узнаю марку — БМВ! БМВ мне и нужен…

Тачка притормаживает на колдобине. Делаю шаг в сторону, вытягиваю руки и нажимаю на курок столько раз, сколько в обойме патронов. В ней на четыре БМВ хватит…

Машина словно поскальзывается, утыкается сперва в сугробчик, а после сползает передними колесами в канаву. Двигатель работает покуда, потому что живой. Меняю обойму и прыгаю к тачке, дергаю на себя заднюю дверцу и смотрю. Я и в темноте вижу отлично. Народ лежит вповалку, а кровянки почти нет. Из черных дырочек на головах черные струйки убегают под зимние воротники. Вот и афганец мой. Отвалился назад, будто пьяный. Это тебе, парень, не Афган. Там и по рожам можно было разобрать — ху из ху! А тут только свои вокруг… Вытягиваю руки и делаю контрольный выстрел в голову афганцу.

Лечу вперед по дороге, выбрасываю в лес «стечкина». Запрыгиваю в «восьмерку» и завожу двигатель. Тот не: успел остыть и заводится сразу. Еду вперед по проселку, сворачиваю, гоню, стараясь не угодить в кювет, делаю круг и выезжаю на шоссе. Город Ростов не за горами.

Николай благодарит, жмет руку. Чувствую, как вспотела от волнения его ладонь.

— Что б такого тебе сделать? Если б ты знал, как этот хрен меня достал. Настырный и злой парень был.

— Пару «стечкиных» я б у тебя позаимствовал. Серьезная машина.

— Что пару! Я тебе целый ящик к Новому году подарю!

— Подари. Не откажусь.

Николай обещает приехать в Харьков через пару дней.

— Я и Валеру из Киева приглашу, — говорит он.

— Отлично, — соглашаюсь я. — С моей стороны будет Леха из Джанкоя. Парень теперь всеми делами заправляет.

— О’кей, босс, — усмехается Николай. — Организуем русско-украинское совместное предприятие.

«Надежный он парень, классный, — думаю на обратном пути в Харьков. — Все у нас получится».

Посреди Харькова на площади поставили высоченную елку, и теперь на ней целые сутки горят разноцветные огни. При виде этой елки я вспоминаю давние годы, детство, когда мы с мамой перед Новым годом пошли в зоопарк. Это я уговорил ее. Мама мне долго объясняла, что зимой в зоопарке не так интересно, как летом, поскольку зверям холодно и их не держат на улице. Но я настоял. Мы бродили по заснеженным дорожкам зоопарка, и я все спрашивал: «Мама, а где же тигры, где обезьяны?» — «В Африке, сынок, — отвечала мама. — На зиму их отпускают в Африку». Но многие птицы оставались на прежнем месте. Наши русские скворцы и синички выпрыгивали из небольших клеточек и весело скакали, клевали зерно. Тут же, на воле, возле клеток вертелись воробышки, отнимали крошки у медлительных голубей. Возле Планетария также горела елка, а в предвечерней дымке золотился шпиль Петропавловки. Мама скоро устала, но я не хотел уходить. Я успокоился лишь тогда, когда мы остановились возле огромной клетки, внутри которой скрывалась настоящая скала. На сером камне я сперва не увидел никого. Но вот на вершине, кажется, ожил камень. Медленно и страшно расправились крылья, и показалась голова на жилистой шее. Клюв загибался, словно кинжал из индийских сказок, а желто-огненные глаза внимательно смотрели на меня…