Андрей Воронин - Утраченная реликвия...

Он немного постоял в неосвещенной прихожей, давая глазам привыкнуть к полумраку и чутко прислушиваясь в надежде уловить тяжелое сопение спящего. В квартире было тихо, только в ванной размеренно капала из неисправного крана вода да со двора доносилось пьяное чириканье радующихся первому обманчивому теплу воробьев.

Потом в комнате что-то негромко стукнуло и с трудом узнаваемый голос Байрачного спросил:

– Екатерина Ивановна, это вы? Забыли что-нибудь?

Екатерина Ивановна! Кто там?

Ремизов стиснул зубы и молча потряс в воздухе сжатыми кулаками. Старик даже и не думал спать. Видимо, боль была чересчур сильна, или доза морфия маловата, или проклятая медичка вкатила ему в вену полный шприц дистиллированной воды, а морфий загнала налево – кто знает? Главное, что Байрачный не спал, а это означало, что простенький и безопасный план Виктора Павловича благополучно накрылся. Он осторожно попятился к двери: при сложившихся обстоятельствах немедленное отступление было, пожалуй, самым разумным выходом. Никого не обнаружив в прихожей, старик скоро позабудет об этом происшествии, решив, что оно ему просто приснилось под воздействием морфия. А если не забудет? А если не забудет, то и черт с ним, пускай помнит! Авось, с перепугу станет немного сговорчивее…

Ремизов сделал еще один осторожный, крадущийся шаг к двери и замер, когда под ногой у него дурным голосом взвизгнула расшатанная половица.

– Кто там? – повысив голос, повторил Байрачный.

Из комнаты послышался скрип, негромкий стук и дребезжание потревоженных склянок с лекарствами. По неровному дощатому полу негромко, с натугой зарокотали колеса, и Ремизов мысленно проклял все на свете: чертов полутруп даже не лежал в постели, а сидел в своем трижды проклятом инвалидном кресле и, похоже, направлялся прямиком сюда, в прихожую. Виктор Павлович рванулся к двери, но тут же застыл на месте, осененный новой мыслью: да какого черта? Куда бежать и, главное, зачем? Если старик снюхался с Жуковицким, то вся эта глупая история только даст ему дополнительный толчок, и он поспешит поскорее избавиться от иконы. Ведь ему, старому козлу, безразлично, кому ее отдать, лишь бы не Ремизову.

У него, идиота, все кругом ангелы, один Витенька Ремизов – дьявол во плоти, потому что, видите ли, не скрывает своего желания заработать побольше денег. А деньги, сами понимаете, это нехорошо. Пора, наконец, поговорить со стариком откровенно, по-мужски: или ты продаешь мне икону, или… Или что? Или я беру ее даром, вот что. Сам беру, без твоего сраного разрешения.

Поэтому Виктор Павлович повернулся спиной к спасительной входной двери, снял темные очки – в прихожей сразу стало светлее, и он понял, что все-таки немного переборщил с коньяком и кокаином, – и решительно шагнул вперед.

– Здравствуйте, Петр Алексеевич, – сказал он, останавливаясь на пороге комнаты. – Я пришел навестить вас.

Он прошел на кухню, отыскал возле плиты обтерханный картонный коробок с болтавшимися внутри тремя спичками и закурил, используя коробок в качестве пепельницы. Руки у него все еще прыгали, и коробок пришлось поставить на стол, чтобы его содержимое не разлетелось по всей кухне. Старый упрямый осел… Что ж, он сам напросился.

Чертовски хотелось пить, во рту пересохло, язык прилип к гортани и казался шершавым, как напильник, а коньяк, разумеется, остался в машине – уйма коньяка, почти полная фляга. Правда, в кране было сколько угодно воды, да и чайник стоял на плите – уродливый старый чайник с отбитой эмалью и дурацким голубым цветком на боку. Но пить здесь, прикасаться губами к посуде, из которой пил старик, было противно. На всем, что здесь было, казалось, лежал полупрозрачный налет болезни, страданий и смерти, и Ремизов пожалел, что у него нет при себе противогаза. Он сразу же попытался прогнать от себя эту мысль, пока она не завладела воображением, но не тут-то было: ему немедленно представилось, что воздух в квартире буквально кишит голодными бациллами, несущими боль, гниение заживо и мучительную смерть, какой и врагу не пожелаешь. Он поймал себя на том, что дышит осторожно, вполсилы, чтобы не вдохнуть слишком много этих бацилл, процедил сквозь зубы матерное ругательство и, зажав окурок в зубах, принялся скоблить лезвием ножа кокаиновый брусок. Ему подумалось, что он напрасно так сильно переплатил за эту отраву: пускай кокс высшего качества, но какого черта нужно было прессовать его в бруски?