Валентин Пригорский (Волков) - Закон Талиона

Керим-тоджик жестом подозвал заместителя, самого авторитетного в отряде бойца.

— Султан, я отлучусь на час-другой. Оружие не беру, пробегусь налегке. Без проблем. Всё, как обычно.

Султан, коренастый, чернобородый здоровяк в камуфляже, кивнул.

— Я понял, командир. Всё, как обычно.

Боец ничуть не удивился и не обеспокоился — за командиром такое водилось, а если попадёт в переделку, что сомнительно, то худо придётся не ему, уж это точно.

Керим в одно касание переметнул тело через щербатый выступ и исчез в темноте, со-рвавшись в стремительный бег. Кабы кто-нибудь, допустим, по невероятной случайности, оказался этой ночью в скалах и смог увидеть летящую над выступающими камнями и коварными трещинами тень, он бы решил, что ему блазнится от усталости, или сам шайтан спешит куда-то по своим шайтаньим делам. И правильно — ни одно живое существо не способно так двигаться.

Через три минуты Керим-тоджик придержал человека за плечо.

…Камаев, подстёгивая память, рассеянно-задумчиво смотрел поверх плеча Аркана на частокол бурого леса за дальней кромкой главного карьера.

— Меня он не заметил. Впрочем, он не заметил бы и накатывающего на него танка. Его терзала дикая боль. Как он держался — ума не приложу. Ещё пытался идти. Какой там! Глаза закатились, язык вывалился, всего трясёт, ноги полусогнуты, руки болтаются, а пальцы замысловато шевелятся, будто плетут кружево. Качнётся, сделает шаг в сторону, его тут же качнёт обратно. Так и топчется. Выглядело это…, даже не могу подобрать определения — кошмарной клоунадой, что ли. Я его подхватил, и он обмяк, сполз на землю. С виду — обыкновенный пуштун, одетый в не годный на портянки, замызганный балахон и чудовищно грязные шальвары. Обувь, правда, добротная — армейские шнурованные ботинки, американские. А земля-то стылая, да и не земля, а осыпной щебень. Ну, положил я его на этот щебень, убрал боль, внушил ему ощущение комфорта и тепла, влагообмен подстегнул, чтоб снять жажду, чтоб языком мог шевелить. И тут он забормотал сначала на афганском, потом по-русски. Так я в первый и единственный раз встретился с Камаевым Доржи Камаевичем — майором группы "Каскад" отдела внешней разведки при российском пограничном контингенте на афгано-туркменской границе. Это я чуть позже узнал. Человек, говорящий по-русски на Гиндукуше, естественно, заинтересовал меня чрезвычайно. А он лопотал, будто докладывал. Обследовал я его тело самым тщательным образом и понял, что мне его уже не вылечить. Печень разложилась практически полностью, процесс необратим, и жить ему осталось всего-ничего. Гулял у него в крови какой-то растительный яд, похожий на яд бледной поганки. Тот тоже сначала разрушает печень, а уж потом появляются симптомы отравления, когда человек уже безнадёжен. Что бы ты сделал на моём месте? Вот и я постарался его разговорить, выведать, кто он такой, как здесь очутился, куда шёл? Он был без сознания, но ему было хорошо и казалось, что беседует с другом, и он подробно отвечал на наводящие вопросы. Работал он в окружении руководства талибов, почуял, что попал под подозрение и слинял. Когда подсунули ему яд, не знает. Полагаю, что тамошние контрразведчики, засомневавшись в нём, решили не париться, а просто-напросто незаметно так вывести в расход сомнительного сподвижника по принципу: "нет человека — нет проблемы". Заболел — помер. Бывает. Там у них тоже "в товарищах согласья нет". За полтора часа, что он жил, я выспросил у него многое и по службе, и по жизни. Вызнал контакты и пароли, место схрона с контейнером, подчинённость, взаимоотношения с товарищами по работе, семейное положение, адрес однокомнатной квартирки в Москве, и ещё столько всего, что запросто мог сойти за него. Я как бы видел и мог перенять его манеру поведения, жесты, голос. Вот только внешность…, кстати, и внешность тоже. Обследуя его, я обратил внимание на схожесть строения скелета и формы черепа с моими собственными. Тогда я ещё не собирался принять его облик, хотя, чёрт знает. Во всяком случае, в моей памяти отложились характерные приметы: шрамы, родимые пятна, следы сросшихся переломов, состояние зубов и, между прочим, па-пиллярные линии. Теперь понимаешь, откуда всё это? — Муса дотронулся кончиками пальцев до своего носа.

Аркан молча кивнул, бросил на землю окурок, растёр подошвой в пыль.

— Ну, вот, — продолжил Муссон, — а потом он умер, я положил его в расщелину, завалил камнями и вернулся в отряд. А дней через пять мы вышли на лагерь террористов. Я плани-ровал обойтись без пальбы и, скорее всего, так бы оно и сталось, но недооценил я темпера-туру в курдских головах и переоценил уровень дисциплины. Бойцы они отчаянные и совер-шенно бесшабашные, при этом "каждый мнит себя стратегом". В походе, да ещё в моём присутствии они дисциплину блюли неукоснительно, честь отдавали по поводу и без, словно показывали, какие они регулярные. Но это в походе, пока нет врага на расстоянии выстрела. Подошли мы в сумерках, затаились где-то в километре. Я велел сидеть и не дёргаться, а сам отправился на осмотр. В горах бывал? Представь себе высокогорную долину со всех сторон зажатую скальными гребнями, а в долине что-то вроде укреплённого кишлака частью под маскировочной сеткой. Спутниковая съёмка покажет обычное мирное поселение. Домишки из глины и камня, загоны для овец, между скалами узкие тропы, протоптанные скотом — всё как у людей. А под сеткой выкрашенные в жёлтый цвет железные ангары-модули. Такие можно доставить только вертолётами. Вооружённые мужики мельтешат. Я уже назад собрался, когда началась стрельба. Судя по всему, не усидели мои курды в укрытии и решили подобраться по одной из овечьих троп. Тут их и засекли. В общем, был бой, а кто уж в сумятице засадил гранату в центральный модуль…? Рвануло, аж скалы заходили ходуном. Следом полыхнул термит, и амбец. Всем!