Валентин Пригорский (Волков) - Закон Талиона

Верховой ветер позволил себе передышку; окружающий лес примолк; фигуры стоящих друг против друга мужчин — жемчужно-серая и чёрная — очутились в коконе тишины.

Человек заговорил.

— Здорово, Муссон. Хорошо сохранился. А мы по тебе ужо тризну справили. Десять лет, как…

Качнув плечом, Камаев оторвался от тёплого корпуса машины, усмехнулся. Усмешка вышла какая-то растерянная, беззащитная, усталая.

— Здорово, Аркан. Не скажу, что рад.

— Ну, и зря. А я так, ей богу!

— Ну, да. Как пастух заблудшей овце.

Мужчина покачал головой.

— Обижаешь. Ты — не овца, мы — не пастухи, тем более — не стадо. За такие слова ох и прописал бы я тебе в ранешнее-то время.

— Но, но, стой, где стоишь! — Окрик прозвучал вовсе не грозно, а будто даже проситель-но.

— Что так? Не доверяешь?

— Прежде всего, — Камаев отвёл взгляд, смотрел в сторону, — самому себе. — И неожи-данно для себя сорвался. — Веришь — нет, Аркашка, тосковал я. Чем дальше, тем больше.

— Ну, так в чём дело? — В вопросе слышалось искренне участие.

— А ты не понимаешь? Это, как наваждение, как невидимые вериги. Давным-давно нас всех опутали, связали друг с дружкой узами, к ручкам, к ножкам верёвочки, чтоб, как ма-рионетки. А за верёвочки-то дёргает призрак!

Как бы подхватывая слова, вновь зашумел ветер в кронах.

— Уж будто бы? Братан, держава — не кукловод.

Глаза Камаева — Муссона полыхнули фосфором.

— Я державу не предавал, и вас не предавал. Уж это ты понимаешь? А вот нас предали!

— Если всё дело только в этом…, - Аркан выпростал запястье левой руки из рукава светло-серой ветровки, посмотрел на часы, присвистнул, — я закурю, не возражаешь? Бзик у меня такой — курю по часам. Могут же у нормального человека быть бзики?

Камаев по-доброму улыбнулся.

— Ты у нас всегда был с придурью.

При слове "нас" Аркан хитро глянул поверх руки, прикрывавшей огонёк зажигалки от ветра.

Муса потускнел.

— Не придирайся к словам. Оговорился.

— А я, — Аркан развёл руками, пыхнул дымом, — вообще молчу. Но оговорка символич-ная.

Камаев совсем нахмурился.

— Символы иллюзорны.

— Не скажи. Символы, они разные. Слышь, — в голосе Аркана зазвучала чуть ли не мольба, — братан, бросай это дело! Десять нарядов вне очереди за самоволку, и опять в бой. А? Куда ты без нас? И мы без тебя?

Камаев отрицательно дёрнул шеей.

— Поздно. Не хочу. Не могу так. Ты в очистительный огонь веришь?

— Очистительный? Как костры инквизиции? Ради тебя, во что хошь.

— Болтун ты, — Камаев не по обычаю вяло отмахнулся, — но я же не слепой, вижу: ты ме-ня не понимаешь и потому судишь. Странный у нас разговор. Десять лет ты считал меня по-гибшим, а встретились и болтаем, будто вчера расстались. Будто всё дело только во мне. Де-лаешь вид, будто моя изменённая внешность тебя не удивляет. И трупы под ногами в поряд-ке вещей. Хитришь, Аркан.

— Ну, хитрю. Ради тебя же.

— А ты не расточай попусту, — Камаев распрямился, руки в карманах, ноги на ширине плеч, взгляд надменный, — лучше выслушай, а потом суди. Готов?

Аркан, склонив голову набок, выдержал паузу и сказал требовательно, с напором, словно приказал:

— Я тебя слушаю.

Надоедливый, как рыночный торговец сладостями из Термеза, холодный и пыльный афганец временно затих, перестав ездить по ушам своим шакальим завыванием. Хорошо вооружённый отряд курдских воинов давно миновал усыпанный сухими листьями по низу и совершенно голый по верху, в сумерках похожий на скопище причудливых кораллов в мут-новатой аквариумной воде, заполненный костяным постукиванием лес, и углубился в скалы. Там, поблизости от вытекающего из ледников ручья, в расщелине на высоте в пару тысяч метров разожгли костры, заварили похлёбку с вяленой козлятиной, обустроились на ночь.

Командир отряда и единственный из всех не курд, известный здесь под именем Керим-тоджик, умел мысленным взором прощупывать окрестности чуть ли не на километр вокруг, но своё умение не афишировал, предпочитая выставлять караул на ночь, чтоб не допускать расслабона — с дисциплинкой тут и без того не того. Именно он на пределе ощущений поймал болезненный импульс, исходящий от бредущего по тропе одинокого путника.

Путник в этих местах — явление редкое, почти невозможное. Только сумасшедший пойдёт зимой в горы в одиночку. И импульс какой-то затухающий. Он умирает, он обречён, но то ли не знает об этом, то ли на что-то надеется и идёт. Ночью, при нулевой видимости, когда луна зависла лишь в виде узкого серпа, а сухие звёзды светят только сами себе, быть ему в скором времени лёгкой добычей шакалов.