Василий Горлов - Код Маннергейма

— К сожалению, телефон Хейно не отвечает. Твой дед был у меня сегодня утром и оставил это для тебя, — Он отдал ей шкатулку.

Анна, не в силах сидеть, порывисто поднялась из уютного кресла:

— Я очень беспокоюсь за него. Я, конечно, его мало знаю, но сегодня он был не такой, как обычно. И… я боюсь.

Фидель, успокаивая ее, мягко заметил:

— Не стоит так волноваться. Мы сейчас поедем к твоему деду и не отстанем от него до тех пор, пока он все не расскажет. Я только сделаю один звонок. Старого еврея Фиделя не очень любят в прокуратуре, но с полицейскими инспекторами я поддерживаю дружеские отношения.

Он быстро набрал телефонный номер. Ограничившись парой фраз, дядя Мойша достал из сейфа пистолет и привычным жестом заткнул за пояс. Поймав удивленный взгляд Анны, пояснил:

— Когда-то я служил в военной разведке. Пойдем, девочка, нам стоит поторопиться.

На улице адвокат взял у нее ключи от автомобиля, и, как только Анна пристегнула ремень безопасности, джип, взревев двигателем на высоких оборотах, рванулся вперед и выскочил на трассу. Фидель утопил педаль газа в пол. Стрелка спидометра, миновав верхнюю отметку шкалы, уверенно поползла вниз.

…Мы проезжали вдоль маленьких холмиков риса, мешков с мукой, корзин с лепешками. Далее — ряды продавцов скота. Здесь, привязанные к деревьям, покорно стоят в ожидании скорой смерти бараны и козы.

Екатерина рассказала мне, что правоверные читают специальную молитву, прося у Аллаха прощения за убийство живой твари, объясняя, что делают это не по злобе, а только ради прокормления. После этого барана стреножат и, повалив на землю, рассекут ему горло одним ударом широкого ножа. На придорожную пыль стекает кровь, скатываясь в грязные шарики. Туши тут же свежевали, сдирая шкуру целиком с помощью остро отточенных щепок. Шкуры развешаны вокруг, для просушки.

Среди торгового люда сновало множество всякого сброда: нищих-попрошаек, бродячих фокусников, китайских торговцев зельем — опиумом и гашишем. Кыргизки-гадалки в огромных белоснежных тюрбанах раскидывали на кусках белого полотна черно-белые гадальные камешки.

Но самая живописная фигура размещалась на берегу арыка под карагачом, дававшим немного тени. Это был апофеоз художника, буйство красок костюма выделяло его даже в пестрой толпе, заполнявшей Торговую улицу. Блуза ярко-оранжевой расцветки дополнялась изумрудным шейным бантом, широкие ультрамариновые лампасы украшали канареечно-желтые штаны, а на голове красовался берет из фиолетового бархата с алым страусовым пером. Художник стоял перед мольбертом с палитрой в руках и задумчиво покусывал кончик кисти. Над его головой, на корявом стволе укреплена вывеска: «Сергей Калмыков, гений 4-го ранга планеты Земля, небесный командор Солнечной системы и галактики Млечного Пути».

Екатерина, склонившись ко мне, шепнула, что Калмыков — удивительно талантливый художник-самоучка, человек не без странностей. Она ласково поздоровалась с ним и, получив разрешение, показала мне его картины. Я всегда ценил в живописи реализм и жизнеподобие, но этот среднеазиатский последователь французских импрессионистов, очевидно, действительно обладал незаурядным талантом. Непостижимым образом в яростном смешении колоритов из бесформенных цветовых пятен вставала перед глазами та самая Торговая улица, которую мы только что миновали, и величественные горные цепи, и город в весенней кипени цветущих садов.

Пока мы с Екатериной разглядывали простые, без рам, холсты, художник, напевая, возился у мольберта. Когда, поблагодарив его, мы собрались двигаться дальше, он нанес завершающий штрих на кусок картона и протянул его мне. Это оказался портрет моей спутницы — Екатерина, прекрасная и неземная и, в то же время, совершенно живая. Внизу художник сделал надпись: «Любовью Тронуто Черствое Сердце Ландскнехта».

Я был поражен. Как этот уличный живописец сумел разглядеть то, в чем я сам себе боялся признаться? Сорокалетний наемный солдат, давно и несчастливо женатый, далекий от собственной семьи, поставивший для себя высшей и единственной целью блестящую военную карьеру и ей посвятивший все свои силы, я весь день не мог заставить себя думать ни о чем ином, кроме прелестной спутницы.

Взглянув на картину из-за моего плеча, Екатерина лукаво улыбнулась, а я почувствовал, что краснею, как когда-то в детстве, когда меня стыдили за разбитое в гимназии окно. Моя прекрасная дама вдруг звонко и довольно рассмеялась, лихо вскочила в седло и протянула мне руку. Так, взявшись за руки, мы молча вернулись в дом генерал-губернатора.