Михаил Нестеров - Убить генерала

Обыск принес результат, на который полковник Далматов делал ставку, но сильно сомневался при этом. Среди десятка видеокассет была обнаружена та единственная, представляющая для следствия ценность. На ней ныне уже покойный прокурор Хворостенко раскрывал все подробности диверсии. И там прозвучал один интересный момент: военный прокурор ссылался на двух арестованных снайперов, хотя взяли только одного. Похоже, Терехин был прав, подумал Далматов.

— Подъезжай ко мне, — сказал Шведов Далматову. — У меня есть интересная папка. Она всплыла еще в октябре 2003 года. — И процитировал генерала Свердлина: — Восемь месяцев. Для раскрытия заговора срок приемлемый. Даже оперативный. Жаль, не успели предотвратить убийство Дронова. Это и есть основание, о котором я говорил. Мы свое дело сделали, теперь пусть начальство голову ломает.

Под начальством Шведов подразумевал и своего обеспокоенного шефа.

Вопрос о приоритете отпадал сам собой, уныло рассудил Далматов. Он вел дело, которое было начато 7 июля текущего года, тогда как Служба вышла на след заговорщиков еще в прошлом году. Во всяком случае, так выходило со слов полковника СБП. Какой ему резон врать?

Лишь два слова, занозой торчавшие в подсознании полковника Корсакова, не давали ему покоя. «Есть! Нашел!» Они казались старыми осколками в теле ветерана. Прошло время, и вот они дали о себе знать. Откуда они, кто их произнес, когда?

Пустота. В воображении походившая на пустую магнитную пленку. И лишь где-то в середине возглас: «Есть! Нашел!» И снова тишина.

Дмитрий Николаевич в сотый раз перематывал эфемерную пленку, мысленно прибавлял громкость и до звона в ушах вслушивался в едва различимый шелест. И порой даже слышал отдельные голоса. Словно призраки перешептывались, протяжно вздыхали, горестно ахали, перекликаясь, шипели друг на друга. Шипели. Ни одного четкого звука, кроме одного отчетливого возгласа.

«Есть! Нашел!» Порой казалось, это его голос. Но почему такой ликующий? Последние дни прошли под руку со скорбью и в сопровождении неловкости и срамоты, под вездесущим оком жены, которая, казалось, всюду оставляла свои глаза и слепо исполняла супружеские и деловые обязанности.

Ответственность за «чрезвычайное происшествие конгенитального масштаба» Корсаков взвалил на черта. Это он дернул Дмитрия Николаевича за язык и пригласил гостью в святая святых — домой. Лукавый не оставил Мите ни одного шанса, шепнув: «Куй железо, пока горячо».

Приз. Корсаков не раз возвращался к этому слову, которое он примерил на Марию Дьячкову. Приз. Кубок. Это такая вещь, которую на заднем сиденье машины не возят, на кухонный стол не ставят, в кустах не разглядывают и уж тем более где-то в подъезде не разворачивают. По отношению к Марии — не распаковывают. Может, потом, когда поднадоест, исцарапается, а поначалу с ним надо бережно. Это как новые очки, неожиданно сравнил Корсаков. Поначалу бережешь линзы, дышишь на них и протираешь бархоткой, а со временем переходишь на носовой платок, трешь их краем рубашки, предварительно смочив слюной. Все как в сексе. Потому начало взаимоотношений между Марией и Корсаковым лежало в «бархотке», обдуваемой бережным кондиционированным дыханием. И он повел ее не в парк, а сразу — культурно — в музей. Он не мог сказать ей: мол, я подготовлю местечко, а потом звякну и сообщу — где и когда. Сорвал бы нежную резьбу этаким дубовым напором.

В тот вечер в квартире-музее Корсакова было много одноразовых вещей, начиная с презерватива и заканчивая комплектом постельного белья. И то и другое подлежало немедленной утилизации. Остальное (рюмки, бокалы и даже атмосфера) — тщательной стерилизации. Однако получилось так, что утилизировать было нечего. Постельное белье подлежало в лучшем случае встряхиванию.

Нагрузился. В зюзю. Как и было запланировано. Но не мог забыть обнаженного тела Марии, как она надевала трусики и наклонилась за топиком, валявшимся на полу. И уже неважно, как она раздевалась — сама или с чьей-то помощью. Он не макнул свой рогалик в бланманже, тем не менее она уже его. Это читалось в ее глазах, легким ветерком шелестело в волосах, щекотавших лицо Корсакова: она склонилась над ним и одарила материнским поцелуем в алебастровый лоб: «Не надо меня провожать».

Он не стал ее удерживать и настаивать на дополнительном времени. Обычно так не делают. Всему свое время — об этом он тоже знал. И только наутро понял, что его рогалик автоматически превратился в натуральную баранку. Он не мог поднять трубку телефона и позвонить Марии. Именно утром, когда перекрестились, как боевые рапиры, два взгляда — его и жены, на него покосились сразу две подруги: скорбь и срамота. Отчего-то стало неловко перед женой, словно он не оправдал ее доверия...