Олег Приходько - Оборотень

Теперь молчание длилось минуту, задрожавшие пальцы исчезли под одеялом.

— Ну… — последовало после паузы.

— Что «ну»? Знаешь или нет?

— А что с ним?

— Ты неправильно понял, Стас. Я спрашиваю — ты отвечаешь. Кто замочил Опанаса? Только быстро!

— Какого еще…

— Большакова. Или его ты тоже не знаешь?.. А вот он мне о тебе рассказывал.

— Не бери на понт, начальник, — проговорил Рачинский и отвернулся, насколько позволяла повязка. — Все. Нет базара, устал я.

— От чего ты устал? От кочевой жизни? Прятаться устал или бояться?.. Это хорошо. Женился бы на Кобылкиной, дочь растил.

— Нет у меня никакой дочери.

— Снова брешешь, Стас. Есть у тебя дочь. Хорошая девочка, Олюшка. Но мне наши с Таисией откровения расписывать некогда. Выбирай. Завтра-послезавтра тебя перевезут в тюремную больницу: Если это «двадцатка» — у Кныха там хорошие концы. Он оттуда уходил при полной охране — без единого выстрела. Не думаю, что ты такая важная шишка, чтобы тебя персонально сторожили. А нравишься ты, Стас, далеко не всем. Не знаю, где тебя завалят — по пути в тюремку или там на месте, но имей в виду: поможешь мне выйти на Кныха, которому ты больше не нужен, я помогу тебе слинять.

Рачинский лежал неподвижно. Рыбаков встал, дернулся в сторону выхода.

— Кому это я не нравлюсь? — прохрипел раненый бандит.

— Вот, начинаешь думать! Правильно. Потому что понимаешь: нам ты все равно все расскажешь, а подельники твои допроса не допустят — перед первым же и порешат. Слышал я краем уха, будто начальник областного РУОПа Карпухин самолично с тобой потолковать хочет. Ему-то ты все расскажешь?

По тому, как часто-часто задышал Рачинский, как напряглось, подобралось его исхудавшее тело под тонким больничным одеялом, Рыбаков понял: насторожился!

— Нечего… мне… рассказывать, — вырвалось из потрескавшихся губ.

В палату заглянул Плужников, Рыбаков постучал по циферблату наручных часов и поднял указательный палец, что означало: «Еще буквально одну минуту!»

— Ну, так уж и нечего! — заговорил опер, когда они снова остались вдвоем. — Кто тебя на работу в «Коммерсбанк» устроил, например?

— В газете объявление прочитал.

— Нет, Стас. Не помещали объявления. Гаврюшин тебя устроил, Леон Данилович из АТП «Дальрейса».

— Какой еще…

— Ладно, брось! Тот самый, с которым ты в автотранспортной колонне в восемьдесят девятом познакомился. Он тебя через Юшкова Виктора Васильевича, сотрудника отдела безопасности банка, и сосватал. Когда ты из кичмана вышел и лапу сосал.

— Фуфло! — презрительно процедил Рачинский сквозь плотно сжатые зубы. Его влажное от пота лицо исказила гримаса боли. — Никакого Гаврюшкина я не знаю. Букельский меня устроил. Кобылкина в быткомбинате работала, где его жена начальницей, в речном порту.

Уловка сработала. Опер с самого начала чувствовал, что отставной полковник врет, но теперь его интересовало не это.

— Ладно, Рачинский… — вздохнул старлей, — он же Рачок… он же Таксист… я и без тебя, как видишь, знаю достаточно. Меня интересует Кных. Интересует, потому что у меня к нему личное дело имеется. Привет ему хочу передать от Большакова Афанасия Тихоновича, тебе больше известного по кличке Опанас. Так что, сговоримся? — Рыбаков наклонился к самому уху раненого. — Пока мы тут одни?

Не то он переиграл, не то Рачинский тоже подумал о «жучке», но у бандита хватило ума не идти на разговор.

— Путаешь меня с кем-то, начальник, — ответствовал Рачок-Таксист. — Знать не знаю ни о каком Опанасе и Кныха ни разу в глаза не видел. — Он вдруг рванулся, привстал, превозмогая боль, и громко позвал: — Сестра!.. Эй!.. Уберите от меня этого!.. Больно!!. Укол дава-ай!.. А-аа!.. — Раненый обхватил обеими руками свою чалму и рухнул как подкошенный.

Рыбаков сунул ему под подушку заранее заготовленный листок с телефоном.

— Ну, смотри, артист. Вспомнишь что — тут тебе телефончик, по которому меня найти можно.

В дверях он столкнулся с сестрой, которая катила установку для переливания. За ней по коридору спешил Плужников. Рыбаков кивнул ему и зашагал к лестнице, на ходу снимая мятый халат.

Он понимал, что своим визитом вызвал огонь на себя, однако другого пути не видел. Теперь оставалось только ждать.

Белый-белый снег. Заросли промерзшего кустарника: любовно прописанные ветки скрещиваются, ломаются под натиском ветра, звенят от мороза. Вот-вот стемнеет, уже проклевывается месяц в дымке причудливых облаков. За пролеском, сколько видит глаз, простирается заснеженное поле, чем-то похожее на дюны. Нет через него пути: нет горизонта, поле сливается с мраморным безжизненным небом, образовывает единое замкнутое пространство, продуманно подчеркнутое круглой рамочкой. Там, за сплетением ветвей, будто за колючей проволокой, на пеньке сидит согбенный человек — спиной сидит, лица нет, как нет пути ни вперед, ни назад. Наверное, он замерзает. Эту маленькую фигурку безумно, щемяще жаль, ее хочется перенести на теплую ладонь и вынести из беды, из безжалостного, бесконечного мира, такого холодного, пустынного, бездушного… И оттого, что нет лица, оттого, что в сумерки каждому кажется, будто это он, будто сумерки и холод больно сжимают его в объятиях, и остается только сесть и умереть.