Андрей Воронин: Беспокойный

В длинном прямоугольном бассейне дока было пусто. Там тихонько плескалась в такт дыханию моря и поблескивала, отражая свет ртутных ламп, черная, как сырая нефть, вода. Вдоль причальной стенки с чугунными тумбами кнехтов прохаживался с автоматом поперек живота часовой. Широкий вертикальный блик, лежавший на плексигласовом забрале шлема, мешал разглядеть его лицо; впрочем, личного состава, если говорить об охране, здесь насчитывалось всего пятьдесят три человека, все знали друг друга в лицо и по именам, так что прапорщик спокойно помахал в ответ на приветственный кивок, точно зная, что здоровается с кем-то, кто ему хорошо знаком.

Рельсы узкоколейки снова нырнули в тоннель. За поворотом обнаружился еще один пост, где старшему прапорщику опять пришлось предъявить пропуск. Титаническая плита последних на этом пути ворот под привычную музыку электромоторов и стальных шестерен отъехала в сторону, вагонетка тронулась и снова остановилась, очутившись в квадратной, скупо освещенной камере с низким потолком. Ее передний буфер лязгнул об установленный на краю темного бездонного провала стальной отбойник, тормозные колодки застонали, намертво заблокировав колеса.

Когда ворота закрылись, а сирена смолкла, старший прапорщик Палей соскочил с платформы и хлопнул ладонью в резиновой рукавице по красной кнопке на пульте управления вагонеткой. Створки кузова начали медленно, словно нехотя, раскрываться. Прапорщик уже стоял у стены, его правая рука сжимала рукоять направленного на вагонетку автомата, а левая лежала на рычаге, открывавшем клапан вместительной емкости с боевым газом. Никаких сюрпризов прапорщик, как обычно, не ждал, но инструкция предписывала быть к ним готовым, и он был готов – настолько, насколько человек вообще может быть готов стать свидетелем крайне нежелательного чуда.

Чуда, как всегда, не произошло. Палей вернулся к вагонетке и нажал еще одну кнопку, уже не красную, а желтую, но тоже крупную, выпуклую, не слишком удобную для указательного пальца, зато вполне подходящую для ладони, кулака и даже автоматного приклада. Опять послышалось жужжание, тоненько запела гидравлика, и кузов вагонетки начал подниматься, опрокидываясь над зияющим неосвещенным провалом. Внутри него послышался шорох – сначала слабенький, одиночный, он множился и нарастал. Груз стронулся, пришел в движение, плотной массой скользя по стальному днищу, угол наклона которого медленно, но верно увеличивался. Под воздействием силы тяжести сплошная масса начала распадаться на составляющие, и вот, наконец, одна из них, сорвавшись с места, прокатилась по верху шевелящейся, будто ожившей груды, перевалилась через передний борт вагонетки и сорвалась вниз. Голое бледное тело с растопыренными руками и ногами мелькнуло в свете ламп и беззвучно кануло во мрак. Через долгие три секунды далеко внизу послышался всплеск, а вслед за первым телом уже падало второе, третье… Потом кузов принял почти вертикальное положение, и трупы сорвались в провал перепутанной, разваливающейся на лету кучей, заставив освободившуюся от груза вагонетку ощутимо подпрыгнуть. Снизу послышался тяжелый множественный плеск, разбудивший в узком колодце провала мрачное эхо. Потом оно заглохло, и в похоронной камере снова воцарилась тишина.

Старший прапорщик Палей, как обычно, ощутил острое желание приподнять край респиратора и плюнуть в провал, но, как всегда, сдержался: инструкция категорически запрещала снимать респиратор и защитный костюм до возвращения в расположение части и прохождения процедур дезинфекции и дезактивации. Опустив кузов вагонетки, он задействовал механизм открытия ворот и дал своему экипажу задний ход, держа наготове пропуск.

Утро было омрачено сразу двумя инцидентами, которые последовали друг за другом с почти той же роковой, раз и навсегда установленной неизбежностью, с какой за восходом солнца следует его закат.

Если не мудрствовать лукаво, дело получалось довольно простое, житейское. Неделю назад Борис Иванович Рублев был зван на день рождения к одной полузнакомой незамужней даме бальзаковского возраста, которая, судя по некоторым признакам, имела на него какие-то виды. Во всех остальных отношениях дама была вполне приятная – ни убавить ни прибавить, – благовидного предлога для отказа Рублеву придумать не удалось, обижать человека за здорово живешь не хотелось, так что приглашение пришлось принять. Конечно, Борис Иванович предполагал, что, не сумев отказаться от одного приглашения, может очутиться в сложной ситуации, когда придется искать повод отклонить другое, уже не столь простое и невинное. Но дело было сделано, и он решил, как в бою, действовать по обстановке. Недаром ведь поэты частенько сравнивают любовь с войной! Борис Рублев на собственном опыте не раз убеждался, что между этими двумя понятиями и впрямь много общего. Правда, с его точки зрения, различий было все-таки намного больше, и поэт, первым пустивший гулять по свету это сравнение, на войне, скорее всего, никогда не был…