Стивен Хантер - «...И ад следовал за ним»

К нему никто не приходил. Никто его не кормил и не поил. Эрл мочился и испражнялся под себя, корчился от голода, судорожно пытался сглотнуть пересохшим горлом. Он остался один во всем мире, в буквальном смысле погребенный заживо. Естественно, вскоре его стали одолевать мысли о смерти, и Эрл начал молить свою старинную подругу прийти и забрать его.

Затем на какое-то время силы снова вернулись к нему, по крайней мере частично. Эрл попытался найти положение, чтобы хоть немного расслабиться, дать возможность воспоминаниям заслонить настоящее. Он прокрутил в памяти всю свою жизнь, отыскивая в ней оазисы передышек, когда ощущение благополучия было таким всепоглощающим, что оно смогло бы пересилить даже нестерпимую мерзость его нынешнего состояния.

У него не получилось. Совсем ничего не получилось.

За каждым восхитительным воспоминанием сразу же следовало мгновение боли, и эта боль рывком возвращала мысли Эрла к ржавой железной крышке в дюйме от носа.

Эрл попытался обрадоваться тому, что остался жив во время боев на островах Гилберта, но его тотчас охватила грусть при мысли о тех, кто остался там навеки.

Он вспомнил день, когда родился его сын, но в тот день он был настолько уставшим, что не смог в полной мере осознать всю значительность этого события, и во взгляде Джун мелькнула тень разочарования.

Эрл воскресил в памяти матч по боксу, в котором он одержал победу в другом мире, еще до того, как началась Вторая мировая война, когда все было по-другому и радость была всеобъемлющей: впервые в жизни он одержал победу, черт побери, и его переполняла гордость. Но затем Эрл представил своего отца, который сказал бы на это: «Тебе просто повезло, мой мальчик»; и хотя отец находился на противоположном конце земного шара, отделенный от него необъятным Тихим океаном, эта горькая правда высосала из радости победы все наслаждение, и он открыл глаза, а в непроницаемой темноте меньше чем в дюйме от них была все та же железная крышка, воздух был все так же наполнен удушливой вонью его собственных испражнений, какое-то живое существо с любопытством обнюхивало и ощупывало его; и Эрла снова охватил ужас при мысли, что это будет продолжаться вечно, что вся его жизнь в конечном счете сведется вот к этому — к «гробу».

«Ты сможешь выдержать», — твердил себе Эрл, пытаясь унять панику, которая захлестывала его сознание, заставляя страстно желать избавления, свободы, еще одного шанса, хотя он и сомневался, что ему удастся выдержать все это.

Эрл привык к свободе движений, позволявшей проявить физическую силу. С осязаемыми врагами можно было справиться, и он привык иметь с ними дело, бороться и побеждать. Лучше большинства людей Эрл знал, как драться, как побеждать в драке, где искать у своего противника слабые места, как максимально эффективно их использовать, когда позволять себе проявлять милосердие и когда расправляться с врагом, забывая всяческую жалость.

Но здесь его единственным врагом была неподвижность, а также сокрушительная неумолимость железа и бетона. Эрл пытался думать о Великане, о шерифе, о начальнике тюрьмы или о Перце, псаре, который так жестоко избивал его ногами.

Однако ему не удавалось надолго задержать в мыслях эти образы. Они ускользали, и у Эрла уже не оставалось энергии ненавидеть этих людей, настолько он обессилел.

Его обуял ужас. Многие, очень многие считали его храбрым, однако сам Эрл понимал, что храбрость на самом деле — не более чем обман. Сейчас он остался один, и ему было страшно, что он в конце концов сломается и опозорится. Эрл не испытывал особого страха даже тогда, когда у него на шее затянулась петля, ибо ярость сделала его невосприимчивым. Он думал лишь о том, как прикончить болванов, которые собрались его линчевать.

Но теперь от его физической силы не было никакого прока; в отсутствие врага, на котором можно было бы сосредоточиться, ярость покинула Эрла, и он чувствовал себя побежденным. У него не осталось воли бороться дальше.

Эрл ненавидел себя за это, и, вероятно, начальник тюрьмы, человек прозорливый и искушенный, заранее предвидел, какие страдания принесет узнику одиночество в этом склепе. Больше того, он понимал истинный смысл истязания «гробом»: оно предназначалось для сильных, могучих людей, для закоренелых преступников-негров, переполненных ненавистью к своим тюремщикам и не чувствующих страха. Это изощренное орудие пытки было специально создано для того, чтобы сокрушать самых стойких — не только в прямом смысле слова, но и более широком, философском, ломая их разум, волю. Оно было выражением высшей власти того, кого негры называли «господином», имея в виду белого хозяина, настолько могущественного, что его правление не допускало ни малейшей провинности, даже в форме мелкой кражи. Эрл сознавал все это, но от этого не становилось легче.