Стивен Хантер - «...И ад следовал за ним»

— Мистер Винсент, вот вам чек, выписанный на мой банк в Чикаго.

— Сэр, я не просил вас о деньгах. Эрл мой друг.

— В таком случае он и мой друг, и то, что он сделал ради вас, он сделал также и ради меня, ради моего клиента и ради Линкольна Тилсона. В каком-то смысле мы все перед ним в долгу, и я никогда не смогу простить себе то, что не предпринял попытки расплатиться с ним. Поэтому я хочу, чтобы этот чек стал чем-то вроде рабочего фонда. Именно на этот фонд должны списываться все расходы, необходимые для спасения и освобождения Эрла Суэггера. Кроме того, оставляю на ваше усмотрение выделение некоторой суммы для его жены и ребенка, ибо на их долю выпало тяжелое испытание неведением. Однако, мистер Винсент, расходуйте деньги разумно и держите меня в курсе. У вас есть номер моего телефона.

— Да, сэр.

— Мистер Винсент, напоследок мне хочется сказать, что я очень рад вашему благополучному избавлению. Также на меня произвела впечатление та преданность, которую испытываете в отношении друг друга вы, арканзасцы. Увы, у нас в Чикаго о подобных качествах говорить не приходится. Мне доводилось сталкиваться со случаями, когда даже близкие родственники не желали палец о палец ударить друг ради друга.

— Благодарю вас, сэр. Я прямо сейчас начну искать способ раскусить этот орешек. Надеюсь только, что мы своими действиями не развязали войну, сами того не ведая. Войнами управлять очень трудно, и гибнут многие невинные.

— С другой стороны, если война неизбежна, Эрл Суэггер, насколько я понял из ваших слов, именно тот человек, без которого тут не обойтись.

— Да. В этом его гений. И его трагедия.

Самой страшной мукой в «гробу» является не жара, хотя и она тоже занимает не последнее место. И не собственные испражнения, которые буквально пропитывают тебя насквозь, и не невыносимое зловоние разлагающейся органики, от которого никуда не скрыться. И не темнота, хотя она сама по себе является сущим адом. И не одиночество, по крайней мере для Эрла, человека, привыкшего к одиночеству и способного переносить его лучше многих других. И не крысы или кто там еще, снующие под ногами и исследующие гениталии. И не случайные укусы насекомых. Все эти лишения, хотя и тягостные, способен вынести физически сильный человек, уверенный в том, что делает.

В действительности самой страшной мукой является пространство. Точнее, его полное отсутствие. Ощущение того, что ты, стиснутый со всех сторон, совершенно беспомощен. Вот почему эту пытку называют «гробом», и вот почему она такая страшная.

Ящик имеет шесть футов в длину и около двенадцати дюймов в глубину. Он заключен в бетон на суровом и беспощадном дворике за «домом порки», рядом с деревьями, но так, чтобы полностью принимать на себя пекло солнечных лучей. Пол в нем бетонный, лишенный каких-либо удобств, — жесткий, шершавый бетон внизу и железная крышка над самой головой, притягивающая и усиливающая тепло, препятствующая циркуляции воздуха, так что дышать приходится с трудом, а это уже само по себе порой вызывает панику.

Распростертому на спине, лишенному возможности пошевелить затекшими членами, Эрлу казалось, что весь окружающий мир сжался до размеров этого тесного ящика из ржавого железа. Крышка находилась меньше чем в двух дюймах от его лица. Он не мог повернуться. Ощущение клаустрофобии нарастало в геометрической прогрессии; прошло совсем немного времени, и оно уже давило на Эрла непосильной тяжестью. Он не привык к неподвижности, и эта неподвижность, навязанная стенами, находящимися в дюйме от его носа, в дюйме от каждой руки, в дюйме от макушки и пальцев ног, это ощущение прочных пут, ловушки, в которой он оказался заперт, — вот что было самым мучительным.

Эрл держался изо всех сил, чтобы не кричать. Однако страх оставался его постоянным врагом. Если Эрл усилием воли не заставлял себя расслабиться, страх, высвобожденный болью, отчаянием, теснотой и полным мраком, выплескивался наружу. Ему нестерпимо хотелось сесть. Возможность усесться казалась райским наслаждением, ради которого стоило умереть. Поворот на бок представлялся совершенно недостижимой целью, ну а мечтать о том, чтобы потянуться и размять затекшие члены, было просто неприлично.

Время в «гробу» тянулось невыносимо медленно. Оно струи, лось вместе с бисеринками пота, которые срывались со лба и с раздражающей неторопливостью ползли по лицу. Это было единственным мерилом хода времени, если не считать нестерпимой, жестокой жары, по которой Эрл определял, что на улице день, и бесконечного зябкого холода, по которому он определял, что на улице ночь.