Андрей Таманцев - Точка возврата

Артист с Боцманом вернулись далеко за полночь и тоже невеселые. Штаб УНА-УНСО располагался в красивом трехэтажном доме в начале улицы Генерала Чупринки, бывшей Пушкина. Вокруг — забор, чугуннал решетка. Двое часовых, один — на КПП, другой ходит по кругу. Когда стемнел о, ходячий часовой сделал последний круг и с чистой совестью удалился в будку к своему коллеге. Ребятам не стоило большого труда проникнуть в здание. Они обошли все кабинеты, но, к удивлению, нигде на столах или в ящиках не оказалось никаких бумаг. Все было попрятано в сейфы. Сейфы импортные, мощные, так просто не раскурочишь.

Ничего нам не оставалось, кроме как брать пана Шкрабьюка.

— Борода, — попросил я, — расскажи подробнее о нашем завтрашнем госте.

— Ему сорок — сорок два, бывший первый секретарь одного из райкомов комсомола...

— Даже так?

— Здрасте! А вы как думали? А вы предполагали, что националисты в советское время прятались высоко в горах, а теперь спустились в город? Отнюдь! В горах живут пастухи и лесорубы, они и москаля-то толком не видели. Как они могут его ненавидеть? Они, как и любые сельские жители, недолюбливают городских вне зависимости от национальности. А самые страшные «нацюги» — бывшие партработники. То есть людям просто нужна власть, а как она окрашена, им наплевать. Завтра придет к власти царь-батюшка, так они и в монархисты не постесняются вступить.

— Понятно. Что еще по этому оборотню?

— Да почти ничего. Должность у него хозяйственная, типа зампотыла. Ездит на «пежо». Физического сопротивления оказать не сможет. У него жена, так что у Ларисы он не ночует, сматывается в двенадцать-час. Много не пьет — за рулем. А уж какая это мерзкая харя, завтра сами увидите.

— Что у тебя за дверь напротив?

— Бывший детский шахматный клуб. Там одна комнатенка маленькая, никто арендовать не хочет. Я думал под себя загрести, но ЖЭК не дает, жлобится.

— Ключ есть?

— Имеется.

— Мы сможем устроить там что-то вроде следственного изолятора?

— Я сам об этом думал. Только нужно, чтобы Шкрабьюк не узнал помещения, а то потом настучит.

— Вот завтра с Гришей и займись драпировкой. Сам что-нибудь придумаешь или инструкции дать?

— Сам разберусь...

— И последнее на сегодня. Теперь я вижу, что тебе можно доверять, поэтому и говорю. Нас на самом деле было не четверо, а пятеро. Пятый ехал в другом вагоне. Последний раз я его видел, когда мы ловили тачку на вокзале. Можешь как-то это прокомментировать?

— Так это ты ему мой адрес орал?

— Угу.

— А я-то думаю, к чему столько крика! Нет, понятия не имею, куда он мог деться.

Павло Шкрабьюк был человеком, питающим нескрываемое уважение к собственной персоне. Мудрость он считал главным своим достоинством. Проявления мудрости он обнаружил у себя еще в детстве, когда принес на урок родной речи три четверостишия, объединенных заголовком «Ленин и Украина». Это было тридцать лет назад, и городок Пустомыты еще воспринимал большевиков как временных оккупантов. Под поляками в школе заставляли учить об отражении шведского нашествия в семнадцатом веке, под немцами учили «Майн кампф», при большевиках школьники покорно выслушивали хвалу Октябрьской революции. А старики помнили, как еще перед Первой мировой, при австрияках, они в школе зубрили генеалогию австрийского императорского дома. Но все это были прибамбасы властей, которые без устали друг друга сменяли. Пустомытчане покорно выслушивали любые новые идеологические установки и по мере талантов проявляли свою верноподданность, кому полагалось, занимаясь при этом каждый своим ремеслом. Так проходила жизнь.

Павло не был лишен поэтического чутья, как не был лишен и чутья идеологического. Та краткая Лениниана сделала его командиром пионерского отряда. А школу он закончил уже секретарем комитета комсомола. Перед армией Павло год отработал в автопарке и добился рекомендации в партию. В армии стал коммунистом. Хоть большевиков и недолюбливали, очень мало кто осуждал Павла. Понимали — и при коммуняках надо как-то жить.

На исторический факультет Львовского университета Павло поступал по партийной путевке. Пика карьеры достиг при Горбачеве — оседлал райком комсомола, влез в номенклатуру. Но с восемьдесят девятого года начал носить под лацканом желто-голубой значок — еще не утвержденный, но столь вожделенный флаг незалежной Украины. На внешней же стороне лацкана у него до самого путча красовался значок комсомольский. Шкрабьюк не то чтобы не боялся двойной игры, конечно, боялся, но и понимал также, что если высокое начальство дозволяет небольшой национализм, хоть и не поощряет его, — значит, этот национализм является спущенным сверху и рано или поздно будет вознагражден. Надо только тонко чувствовать направление политического ветра. Он, Шкрабьюк, его чувствовал.