Евгений СУХОВ - Оборотень

— На ноги садись! Ноги прижми! — громко шептал Лука.

Двое «гладиаторов» быстро опустились на ноги Керосину. Еще минуты три он яростно корчился, точно змея, прижатая к земле рогатиной, а потом как-то сразу обмяк и затих совсем.

— Кажись, издох! — торжественно объявил Лука, повернувшись к Рваному. — Ну что, убедился?! На понт здесь брать ни к чему. Я не дешевый фраер, если сказал, что порешу, значит, так оно и будет.

— А ручки-то у тебя дрожат, — протянул, усмехаясь, Рваный.

— Чего ты удивляешься. Рваный, я ведь тебе — вор, а не мокрушник.

Он убрал подушку с лица Керосина. На лице покойного застыла гримаса ужаса, рот широко распахнут, нечто страшное было в его лице. Воры невольно переглянулись — не каждый день они видели убийство.

— Ты посмотри, как рожу у него перекосило, как будто бы к нему сам черт пришел попрощаться.

— В чем дело, братишки? — спросил из своего угла Чешуя. Только сейчас Лука заметил, что камера проснулась. Храп прекратился. Никто не спал.

Все со страхом наблюдали за тем, как Лука осторожно, но вполне привычными движениями прикрыл глаза покойному Можно было подумать, что он далеко не впервые присутствует при таком событии.

— У тебя что, бельма на глазах? — грубовато отозвался Лука. — Запомоенного порешили!

— Гнить ему в земле, гаду!

— В общем так, бродяги, неизвестно, какая у нас с вами житуха будет дальше. У каждого свой перст и свои сроки, но быть в петухах даже год — это дрянная доля. Как потом на воле после такого позора людям в глаза смотреть? Так что Керосин сполна получил.

— А дальше-то как быть, Лука? Менты хату откупорят, а на полу «жмурик» стынет.

— В хате нас тридцать рыл, но пасть должны держать на замке, а утром сообщим «куму», что Керосин откинулся. Если все мы будем петь одно, — что никто ничего не видел, то с нас спрос невелик, и следаки не подкопаются. Если кто-нибудь будет вякать, как босявка, и правда выпрет новой раскруткой, клянусь Господом Богом, сделаю все, чтобы гада на пересылке порешили.

— О чем говоришь. Лука, ведь ты же за народ старался! Как ты мог подумать такое?! Да каждый из нас язык в задницу засунет.

— Вот и договорились, — не сдержал вздоха облегчения Лука.

— Только ответь нам. Лука, неужели нам весь срок в запомоенных ходить?

— Есть выход, братва. — Лука старался не смотреть на покойного, вытянувшегося во весь рост у самых дверей. Сейчас он казался особенно длинным.

Непроизвольно Лука уже трижды бросал взгляд на бездыханное тело, и ему очень трудно было избавиться от наваждения: в недалеком будущем видел он себя таким же распластанным. — Вчера по тюремной почте передали, что в колонию перевели Бирюка. Тот, что за смотрящего Ленинграда. Только он один и сможет нам помочь… Если нет, тогда сидеть нам до конца срока на параше. Так что же мы решим, братва?

— Обратиться надо к Бирюку, это наше право!

— Мне приходилось слышать, что вор он с понятием, кому, как не ему, помочь нам в беде. Завтра утром черкну маляву, — подытожил Лука, окончательно успокоившись.

Бирюк внимательно перечитал маляву. За последнюю неделю это было десятое послание. В шести малявах заключенные писали о беспределе администрации, где просили благословение на бунт, спрашивали совета, как действовать дальше, когда будет «разморожена» зона. В двух малявах извещали о региональном сходняке и разъяснялось решение толковища.

Любопытным было последнее послание — его отписали мужики из СИЗО, которые оказались запомоенными, выпив по глотку чифиря с опущенным. На девять писем Бирюк отозвался сразу и рассчитывал, что в этот же день они дойдут до адресата, но малява, поступившая десятой, выглядела заковыркой. По воровской солидарности он должен был подтвердить маляву Мякиша и тем самым еще глубже затолкать несчастных мужиков в петушиное сословие, но неписаные законы и «жизнь по правде» не всегда совпадают.

Бирюк дважды перечитал письмо. Он понимал, что в этих краях он единственный, кто способен был помочь бедным зекам, и обращались мужики к нему с такой же надеждой, с какой тяжелобольной взывает в своих мольбах к Богу.

Невольная вина мужиков состояла в том, что они доверились новичку и не распознали в нем опущенного. По-человечески это можно объяснить: не у каждого запомоенного написано на лбу, что он пидор. Это в колонии они заметны и шастают по территории словно тени, а в следственный изолятор опущенные, еще не отвыкшие от воли, могут входить с повадками подпаханников.