Алексей Рыбин - Генералы подвалов

– Чего бухтишь-то?

– Ладно, ладно! Ты, видно, прав. Ведь если этот пидор бабки найдет, что, мочить его, что ли?

– Мочить... Посмотрим. Не найдет он. Я вижу – зрак у него бегает, трясется весь. Денег у него нету. Я ему срок назначил до вечера. Ты, Боря, не ерепенься. А насчет Турка, это все-таки его дела. Ты не парься, Боря.

– Парятся на нарах, а я не хочу херней заниматься. Давно бы отобрали все, меньжуемся, как целки в проруби, блин.

– А как целки в проруби меньжуются, Боря, объясни?

– А вот как мы сейчас. – Бром надавил педаль газа, и «мерс» рванул налево, проскочив перед самым носом трамвая. Затем, пролетев на красный свет и едва не зацепив какого-то зазевавшегося пацана, переходившего улицу на перекрестке, Бром погнал машину вперед, к Волкову кладбищу.

– Е-мое, – чуть ошалел Костян-Крюгер. – Ты прямо Гастелло. Чего вибрируешь-то? Расслабься.

– Расслабляться в гробу будем, – хмуро ответил Бром.

– Накаркаешь, мудак.

– За мудака ответишь.

– Да пошел ты. – Крюгер отвернулся и стал смотреть в окно.

Толстый отшатнулся, когда черная глыба бандитского «мерседеса» пронеслась в каком-то сантиметре от него. «Суки, – подумал Толстый. – Гады... Убил бы...»

Он ощутил, как все тело начала колотить крупная дрожь, лоб вспотел, в коленях появилась слабость. Заставив себя перейти на другую сторону улицы, он свернул в подворотню и сел на холодную ступеньку. Уже неделю Толстый чувствовал себя плохо. И с каждым днем неведомая болезнь все глубже залезала внутрь, расползалась по его маленькому телу, клонила голову к земле. Он не мог ни о чем думать. Последние два дня с трудом понимал окружающих. Когда к нему обращались, он машинально кивал головой, не улавливая смысла сказанного, но делал все, что от него хотели. А куда деваться? Жить-то надо.

Толстый сунул руку в карман, вытащил несколько мятых купюр. От Лиговки до проспекта Металлистов на такси... Двадцатника хватит за глаза. Боров ждет, надо спешить. Это Толстый понимал хорошо. С Боровом шутить не стоит. Боров побить может. А может и вовсе прибить. На то он и Боров. Для того и приставлен...

Толстому было двенадцать лет, и когда-то мать с отцом называли его Пашкой. Или Павлушкой. Но он очень редко об этом вспоминал. Некогда было...

Боров так закрутил их с Любкой, что сейчас Пашка и не представлял себе другой жизни. Вернее, хотелось бы ему, конечно, закончить с этой тошнотворной работой, которую подсунул Боров, но сделать это не было никакой возможности. Любка «торчала», все деньги, которые попадали к ней, улетали в трубу, да и у Пашки она частенько отбирала заработанное или, если не отбирала, воровала. Боров снимал для них квартиру, обеспечивал всем – одеждой, едой... Одни бы они уже подохли, думал иногда Пашка. Точно бы подохли. Где-нибудь в подвале. Это быстро происходит. Видел он такое. Ребята «слетали с катушек» за пару месяцев... А он этого не хотел. Вот бы выздороветь только... Совсем что-то никуда...

Он вытер пот, продолжавший катиться по лицу. Черт! Надо собраться и ехать на проспект Металлистов. Надо!

Он поднялся и, пошатываясь, вышел на Лиговский – в грохот трамваев, в толчею бегущей мимо толпы. Шагнул на проезжую часть и поднял руку.

– Настя, Настя, открой, это я, Максим.

Дохлый стоял возле Настиной двери. За дверью происходила какая-то суета, он прекрасно слышал шаги, тихую возню, еле доносившийся Настин голос. Через плотную стальную плиту двери не разобрать, что она говорила, но голос был ее, в этом Дохлый не сомневался.

– Настя, я по делу, – снова крикнул он, почти прижавшись губами к холодной двери.

Заскрипели замки, Дохлый сделал шаг назад, и массивная дверь отъехала ровно настолько, чтобы пропустить мощный торс незнакомого Дохлому парня. Он высунулся, придерживая дверь, и быстро окинул взглядом Дохлого. Потом оглядел лестничную площадку за ним и, убедившись, что, кроме этого хлипкого парнишки, здесь больше никого нет, спросил:

– Тебе чего?

– Мне Настю.

– А ты кто?

– Я из школы, – ответил Дохлый, изучая незнакомца. Типичный «бычара». Стриженый, челюсть вперед. Чего это Настя связалась с таким?..

– Из школы... – Бычара, похоже, был в легком недоумении. Однако, повернув голову, крикнул:

– Настя! Из школы...

– Кто? – услышал Дохлый приглушенный голос своей одноклассницы.

– Да я, я, елы-палы, Максим.

– Это Дохлый... Димка, впусти его. Максим, проходи, я сейчас оденусь...

Незнакомый детина, которого, как теперь узнал Максим, звали Димкой, посторонился и пропустил его в прихожую. Входя, Максим оглядел этого самого Димку. Тот был босиком, в спортивных штанах и майке, надетой задом наперед.