Как-то утром за обедом
засиделся я с соседом,
Что живет со мною рядом
на другом конце страны,
Был сырой осенний вечер
зимней скукою отмечен,
Но вплетались краски лета
в синь зеленой белизны.
Не в преддверьи ли весны?
Помню, темой разговора
были тезы Кьеркегора
И влияние кагора
на движение светил.
Нить беседы прихотливо
извивалась и на диво
Обстановка климатила
и сосед был очень мил —
Он практически не пил.
Словом, было все прекрасно,
но, однако, не напрасно
Я от тяжести неясной
все отделаться не мог.
Тишину моей гостиной
вдруг нарушил очень длинный
И достаточно противный
электрический звонок.
Кто вступил на мой порог?
Кто же этот гость нежданный,
что с настойчивостью странной
В этот вечер столь туманный
нарушает мой покой?
Это кто возник из ночи
и на кнопку давит очень?
Неужели на мерзавца
нет управы никакой?
А милиция на кой?!
Звон меж тем раздался снова.
— Что за наглость, право слово?! —
И нахмурив бровь сурово,
повернул я ключ в замке.
Предо мною на пороге
неулыбчивый и строгий
Вырос странник одинокий
в старомодном сюртуке
С черной птицей на руке.
Позабытые страницы
мне напомнил облик птицы,
Утлой памяти границы
вдруг раздвинулись на миг,
Вспомнил я: все это было —
„…мрак, декабрь, ненастье выло…“
И как будто из могилы
доносился хриплый крик,
Вызывавший нервный тик.
Уловив мое смятенье,
он шагнул вперед из тени:
— Извините, вы Иртеньев?
У меня к вам разговор:
Мой кисет, увы, непрочен,
а табак дождем подмочен,
Что вы курите, короче?
Я ответил: — „Беломор“.
— Боже мой, какой позор, —
Прошептал он с возмущеньем
и, обдав меня презреньем,
Устремился по ступеням
темной лестницы во двор.
Хлопнув дверью что есть мочи,
из подъезда вышел прочь он
И исчез. Но с этой ночи
не курю я „Беломор“.
Никогда. О, nevermore!
1979
Какая страшная картина,
Какой порыв, какой накал!
По улице бежит мужчина,
В груди его торчит кинжал.
— Постой, постой, мужчина резвый,
Умерь стремительный свой бег! —
Вослед ему кричит нетрезвый
В измятой шляпе человек.
— Не для того тебя рожала
На божий свет родная мать,
Чтоб бегать по Москве с кинжалом
И людям отдых отравлять!
1980
Раз.
Два.
Три.
Четыре.
Пять.
Шесть.
Семь.
Восемь.
Девять.
Десять.
1986
Маша ела кашу,
Мама ела Машу,
Папа маму ел.
Ела бабка репку,
Лопал бабку дедка,
Аж живот болел.
Славно жить на свете.
Громче песню, дети!
Шире, дети, круг!
Ни к чему нам каша
На планете нашей,
Если рядом — друг.
1980
Какая ночь, едрит твою!
Черней Ремарка обелиска,
Стоит звезда, склонившись низко
У бездны мрачной на краю.
Звезда стоит… А что Ремарк?
Он пиво пьет, поскольку немец.
При чем тут пиво?.. Вечер темец…
Уже теплей… Пустынный парк
Спит, как сурок; без задних ног,
Тот, от которого Бетховен
Никак отделаться не мог,
Поскольку не был бездуховен,
Не то, что нынешние мы…
Но тут опять отход от темы,
От темы ночи… темы тьмы…
Никак в проклятой темноте мы
Повествование загнать
Не можем в заданное русло….
Ах, отчего душе так грустно
Рукой усталой окунать
Перо в чернильницыно лоно?..
Опять знакомо все до стона…
Как там? „…волшебницыных уст“.
Там вроде все куда-то плыли…
По направленью к Свану… Или
В том направленьи плавал Пруст?..
Марсельцы не забудут Пруста,
Который чуть не сбился с курса
ВКП(б), что Верном был,
Пока компас не подложил
Ему в топор один предатель,
Но, впрочем, видел все Создатель,
И тот потом недолго жил.
Короче ночь… чем день зимой…
Зимой короче день, а летом
Короче ночь… Ах, боже мой,
Не проще ль написать об этом,
Сюжет направив в колею,
Куда-то сносит все с которой
Рукой уверенной и скорой:
„Какая ночь, едрит твою!“
1989
Нет, не люблю я этих марсиан,
Народец, скажем прямо, хероватый,
К тому же пьющий, да и вороватый,
В отличие от нас, от россиян.
1998
Когда родился я на свет,
Не помню от кого,
Мне было очень мало лет,
Точней, ни одного.
Читать дальше