Любовь Тильман - Послесловия

Так Человек всю Жизнь и проживает

Он двадцать лет и горюшка не знает,

Всё для него, И всё ему в угоду…

Но невозможно обмануть природу.

Вступает он в ослиные года.

Мерещится ему, везде есть в нём нужда:

Вот он исправит всё, и станут его славить…

Он всех умней…. Но не пускают править.

Родители, и те, ему своё твердят,

И слушаться его, «хоть тресни», не хотят.

Потом он обзаводится семьёй,

И быт его уже совсем другой.

Заходят лошадиные года,

Теперь не в нём, а у него нужда.

Чтоб дом, и быт, и жизнь свою упрочить,

Он трудится уже и дни и ночи,

Лишь иногда, от красоты игривой,

Ещё пушистой взмахивая гривой.

Но наступает ряд воловьих лет,

И хвост облез, и гривы уже нет,

Ухода требуют квартира, дети, внуки,

И на работе «не помрёшь от скуки»,

На пенсию спровадить норовят,

А денег не хватает всем подряд.

Но сколько не держись, не удержаться,

Что остаётся? – Гавкать да кусаться.

Собачьих лет уже черёд настал,

Он выжат как лимон, и от всего устал,

Но внуки как ослы, и надо огрызаться,

Чтоб по чужим помойкам не скитаться.

Все видят в нём одни только изъяны,

Вот и настал он – возраст обезьяны.

Освоил интернет, смеются дети:

«Гляди, и старичьё полезло в сети».

Влюбился, снова всюду смех пошёл:

«На старости совсем с ума сошёл».

Любые его действия, желанья,

Встречают лишь стену непониманья.

И, как и все, уже он просит Бога:

«О! Господи! Зачем Ты Дал столь много»,

Но только Хочет Бог ему года Скостить,

Как снова начинает он просить:

«Дозволь, чтоб правнуков хотя б увидеть смог».

В Растерянности от него Сам Бог.

Так Человек живёт, за всех существ Планеты

Вбирая в Жизнь свою от Жизней Вех приметы.

Он мнил себя потомком Дон Жуана,

Не пропуская юбки ни одной,

Твердил жене: «Да я ж мужик! И странно,

Когда б с работы я спешил домой.

Ты – баба, значит дом – твоя забота.

И что ж, что ты работаешь как я?!

Лишь для мужчины главное – работа,

Для женщины – работа и семья!».

Его и увещали, и лечили,

Но месяц-два и он опять гулять,

А сколько раз мужья поколотили,

Уже и сам не мог он сосчитать.

Возможно, так бы всё и продолжалось,

Когда б на даче, в солнечный денёк,

Ему соседка вдруг не повстречалась,

И он бы не закинул свой крючок:

«Всегда один я. Никому не нужен.

Никто меня не любит и не ждёт.

Всем наплевать – здоров я, иль простужен.

Так жизнь моя сиротская пройдёт».

Соседка улыбнулась: «В самом деле?

Другие разговоры меж людьми…

К тому ж, неоднократно на неделе

Вы были здесь с супругой и детьми».

– Не верьте слухам, люди очень злые,

Я в Вас влюбился, только увидав,

С супругой мы давным-давно чужие,

А краше Вас я в жизни не встречал.

Пойдём со мной звенящими лугами,

Где словно дни весенние легки,

Шуршат, пестрея ярко, под ногами,

Ромашки, мальвы, маки, васильки.

Да что ж через забор нам пререкаться?!

Вокруг всегда недобрых много глаз,

Придумают, потом не отстираться…

Я лучше в гости к Вам зайду сейчас».

– Оставили бы Вы свою затею,

Мне Ваш подход давным-давно знаком,

Я за себя ведь постоять сумею,

Глядь, как бы не раскаялись потом.

– Пожалуетесь мужу, иль супруге?!

– язвительно он произнёс в ответ. -

– Так знайте, что на сотни вёрст в округе,

Нет женщины, чтоб мне сказала: «Нет!»!

И Вашему недолго таять сердцу.

Сейчас пойду, оденусь, а пока

Вы отворите потихоньку дверцу,

И приготовьте крынку молока.

Она в ответ тихонечко вздохнула,

Сказала: «Что ж, решение за Вами»,

В глаза его спокойно заглянула,

И он поплыл за этими глазами.

Туман клубился клочьями по лесу,

Вокруг завалы через буераки,

Сквозь мглы непроницаемой завесу,

В нём возникали образы и знаки.

Всех дней прошедших марево поплыло,

Все те, кого обманывал смеясь…

И сердце как набат замолотило,

Словно уже теряя с жизнью связь.

Вот девочка, что соблазнил когда-то,

Вся в рубищах и тянется к нему,

Любимый, в чём, скажи, я виновата,

За что ты подарил мне боль и тьму?!

За нею вслед явилась и другая,

Качаются как тени над травой:

– Что ж ты стоишь, как нас не замечая,

Пойдём скорее с нами, дорогой!

Оставьте мой он! мой! – вскричала третья. -

– Он обещался вместе и везде,

В часы добра и мира, в лихолетья….

И нет ему спасения нигде!

Уж целый лес наполнился тенями!

Холодные ручонки тело рвут!