Игорь Губерман: Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Не сдули ветры и года
ни прыть мою, ни стать,
и кое-где я хоть куда,
но где – устал искать.

Всюду ткут в уюте спален
новых жизней гобелен,
только мрачен и печален
чуждый чарам чахлый член.

Заметь, Господь, что я не охал
и не швырял проклятий камни,
когда Ты так меня мудохал,
что стыдно было за Тебя мне.

Вольно ли, невольно ли,
но не столько нация,
как полуподпольная
мы организация.

В одной ученой мысли ловкой
открылась мне блаженства бездна:
спиртное малой дозировкой —
в любых количествах полезно.

Из века в век растет размах
болезней разума и духа,
и даже в Божьих закромах
какой-то гарью пахнет глухо.

Уже порой невмоготу
мне мерзость бытия,
как будто Божью наготу
преступно вижу я.

О помощи свыше
не стоит молиться
в едва только начатом деле:
лишь там соучаствует Божья десница,
где ты уже сам на пределе.

Здесь я напьюсь; тут мой ночлег;
и так мне сладок дух свободы,
как будто, стряхивая снег,
вошли мои былые годы.

На старости я сызнова живу,
блаженствуя во взлетах и падениях,
но жалко, что уже не наяву,
а в бурных и бесплотных сновидениях.

Сегодня многие хотят
беседовать со мной,
они хвалой меня коптят,
как окорок свиной.

А все же я себе союзник
и вечно буду таковым,
поскольку сам себе соузник
по всем распискам долговым.

На старости я, не таясь,
живу, как хочу и умею,
и даже любовную связь
я по переписке имею.

Чувствуя страсть, устремляйся вперед
с полной и жаркой душевной отдачей;
верно заметил российский народ:
даже вода не течет под лежачий.

Жалеть, а не судить я дал зарок,
жестока жизнь, как римский Колизей;
и Сталина мне жаль: за краткий срок
жену он потерял и всех друзей.

Покрыто минувшее пылью и мглой,
и, грустно чадя сигаретой,
тоскует какашка, что в жизни былой
была ресторанной котлетой.

Забавно мне, что жизни кладь
нам неизменно
и тяжкий крест, и благодать
одновременно.

Опыт наш – отнюдь не крупность
истин, мыслей и итогов,
а всего лишь совокупность
ран, ушибов и ожогов.

Ругая жизнь за скоротечность,
со мной живут в лохмотьях пестрых
две девки – праздность и беспечность,
моей души родные сестры.

Окажется рощей цветущей
ущелье меж адом и раем,
но только в той жизни грядущей
мы близких уже не узнаем.

С высот палящего соблазна
спадая в сон и пустоту,
по эту сторону оргазма
душа иная, чем по ту.

Все муки творчества – обман,
а пыл – навеян и вторичен,
стихи диктует некто нам,
поскольку сам – косноязычен.

В России часто пью сейчас
я с тем, кто крут и лих,
но дай Господь в мой смертный час
не видеть лица их.

Еще мне внятен жизни шум,
и штоф любезен вислобокий;
пока поверхностен мой ум,
еще старик я не глубокий.

Хмельные от праведной страсти,
крутые в решеньях кромешных,
святые, дорвавшись до власти,
намного опаснее грешных.

Слава Богу, что я уже старый,
и погасло былое пылание,
и во мне переборы гитары
вызывают лишь выпить желание.

Вел себя придурком я везде,
но за мной фортуна поспевала,
вилами писал я на воде,
и вода немедля застывала.

На Страшный суд разборки ради
эпоху выкликнув мою,
Бог молча с нами рядом сядет
на подсудимую скамью.

Мне жалко, что Бог допускает
нелепый в расчетах просчет,
и жизнь из меня утекает
быстрее, чем время течет.

Что с изречения возьмешь,
если в него всмотреться строже?
Мысль изреченная есть ложь..
Но значит, эта мысль – тоже.