Игорь Губерман - Листая календарь летящих будней…

Друзья мои, кто первый среди нас?
Я в лица ваши вглядываюсь грустно:
уже недалеко урочный час,
когда на чьём-то месте станет пусто.

Когда растёт раздора завязь,
то, не храбрейший из мужчин,
я ухожу в себя, спасаясь
от выяснения причин.

Людей, обычно самых лучших,
людей, огнём Творца прогретых,
я находил меж лиц заблудших,
погрязших, падших и отпетых.

Боюсь бывать я на природе,
её вовек бы я не знал,
там мысли в голову приходят,
которых вовсе я не звал.

Я б не думал о цели и смысле,
только часто мое самочувствие
слишком явно зависит от мысли,
что моё не напрасно присутствие.

Явил Господь жестокий произвол
и сотни поколений огорчил,
когда на свет еврея произвёл
и жить со всеми вместе поручил.

Я к веку относился неспроста
с живым, но отчуждённым интересом:
состарившись, душа моя чиста,
как озеро, забытое прогрессом.

Ничуть не больно и не стыдно
за годы лени и гульбы:
в конце судьбы прозрачно видно
существование судьбы.

Нас боль ушибов обязала
являть смекалку и талант;
где бабка надвое сказала,
там есть и третий вариант.

Потоки слов терзают ухо,
как эскадрилья злобных мух;
беда, что недоросли духа
так обожают мыслить вслух.

Со всеми гибнуть заодно —
слегка вторичная отвага;
но и не каждому дано
блаженство личностного шага.

Везде, где можно стать бойцом,
везде, где бесятся народы,
еврей с обрезанным концом
идёт в крестовые походы.

Не по воле несчастного случая,
а по времени – чаша выпита —
нас постигла беда неминучая:
лебедой поросло наше либидо.

Весна – это любовный аромат
и страсти необузданный разлив;
мужчина в большинстве своём женат,
поэтому поспешлив и пуглив.

Нечто круто с возрастом увяло,
словно исчерпался некий ген:
очень любопытства стало мало,
и душа не просит перемен.

Жизнь моя как ни била ключом,
как шампанским ни пенилась в пятницу,
а тоска непонятно о чём
мне шершавую пела невнятицу.

Споры о зерне в литературе —
горы словоблудной чепухи,
ибо из семян ума и дури
равные восходят лопухи.

Давно по миру льются стоны,
что круче, жарче и бодрей
еврей штурмует бастионы,
когда в них есть другой еврей.

Судьба не зря за годом год
меня толчёт в житейской ступке:
у человека от невзгод
и мысли выше, и поступки.

Переживёт наш мир беспечный
любой кошмар как чепуху,
пока огонь пылает вечный
у человечества в паху.

Подонки, мразь и забулдыги,
мерзавцы, суки и скоты
читали в детстве те же книги,
что прочитали я и ты.

До точки знает тот,
идущий нам на смену,
откуда что растёт
и что в какую цену.

С тоской копаясь в тексте сраном,
его судить самодержавен,
я многим жалким графоманам
бывал сиятельный Державин.

Наш разум тесно связан с телом,
и в том немало есть печали:
про то, что раньше ночью делал,
теперь я думаю ночами.

В устоях жизни твёрдокамен,
семью и дом любя взахлёб,
мужик хотя и моногамен,
однако жуткий полиёб.

Неволю ощущая, словно плен,
я полностью растратил пыл удалый,
и общества свободного я член
теперь уже потрёпанный и вялый.

Недолго нас кошмар терзает,
что оборвётся бытиё:
с приходом смерти исчезает
боль ожидания её.

Взгляд её, лениво-благосклонный,
светится умом, хоть явно дура,
возраст очень юный, но преклонный,
и худая тучная фигура.

Пришли ко мне, покой нарушив,
раздумий тягостные муки:
а вдруг по смерти наши души
на небе мрут от смертной скуки?

Мы в очень различной манере
семейную носим узду,
на нас можно ездить в той мере,
в которой мы терпим узду.