Александр Раскин - Очерки и почерки

Кешка нахмурился и одной левой ногой выточил восемнадцать сложнейших деталей, после чего пошевелил ушами, сделал тройное сальто и одним духом прочел наизусть всего Маяковского. На трибунах дым стоял коромыслом. Но вдруг Кешка заплакал и, поплевав на руки, встал на колени.

— Ребята! — сказал он плачущим голосом. — Вы не думайте. Это не я. Разве я могу такое? Немыслимое же дело. Это автор все больше. А мое дело маленькое…

Трибуна притихла. Тогда я вышел на поле сам, спасать положение.

— Довольно, Кешка! — сказал я. — Что ты в самом деле! Тут же все свои. Вон Лешка сидит, вон Рая. Чего ж ты, чудак, сдаешь? Это не важнец. Не мирово, так сказать. Ну ладно, ты успокойся, войди в форму, а я пока расскажу одну сказку на большой. Это было в стране Унеситымоегории…

Сказав все это, я с опаской посмотрел на трибуны. Трибуны пустовали.

Вы доезжаете в метро до вокзала, потом на электричке до станции Болшево. Там вы садитесь на встречную электричку и возвращаетесь в Москву. Таким образом вы как раз попадаете к началу занятий в 113-й школе. Маленький белый домик ничем не отличается от больших серых зданий, обступивших его со всех сторон. В раздевалке шумно. Тетя Паша ласково встречает малышей. Одного она матерински пошлепает, другого отечески приголубит, третьему сунет кусочек сахару, кому удалит больной зуб, кому поможет решить трудную задачу.

Через ее ласковые руки прошло несколько поколений, ее мужественные ноги вот уже тридцать лет ходят по вестибюлю школы. Много надо иметь терпенья, выдержки, мужества, упорства, настойчивости, уверенности в себе, постоянства и разных других положительных качеств, чтобы изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год делать свое скромное, незаметное, неблагодарное, но такое нужное людям дело…

Когда Анфиса Панкратьевна входит в класс, следы умиления невольно блестят на глазах ее учеников. Ай-я-яй, какая она хорошая! Тихо в классе…

Только тот, кто сам преподавал, может по достоинству оценить эту тишину.

— Я люблю своих учеников, — говорит Анфиса Панкратьевна, — и они за это любят меня. А я их за это люблю еще больше. А уж они меня за это просто обожают. А уж я их… — Звонок прерывает наш разговор.

Анфиса Панкратьевна начинает урок.

— Верочка, — говорит она, — иди к доске. Вот тебе задача, решай ее правильно! Дай я тебя поцелую! Лучшая лыжница нашей школы! — тихо говорит она мне.

Вера решает задачу с такой быстротой, что просто дух захватывает. Глаза ее горят блеском счастья. Перед нами самостоятельный человек, готовый решить любую задачу, которую поставит перед ним жизнь. Маруся, Галя и Федя ничем не хуже Веры. И хочется петь, хочется кричать от радости при взгляде на Верочку, на Анфису Панкратьевну, на всех этих ребят, таких хороших и разных. Но я не пою и не кричу. Я пишу.

Самолет наяривал по воздуху. Выше нас — небо, синее-пресинее, ниже, почему-то, земля. Чернозем ярится… рожь колосится… жеребец купается…

Вон кто-то спички рассыпал… бесхозяйственность!

Хочется, как в детстве, побегать босиком по облакам. Уж больно они ядреные да рассыпчатые. Крупичатые, если не больше.

— Эй, летчик! Споем, что ли? Или напишем чего ни на есть?

Но он, поерзав, буркнул вовсе несуразное:

— Сейчас — вниз полетишь! Страшно небось, а?

— Видишь ли… чирий одолел… типун на языке у меня…

Но он перебил меня:

— Прыгать будешь? Али на попятную?

— Я? На попятную? Ах ты…

Я прыгнул. Меня закружило, завертело, раскидало во все стороны сразу. Ох ты, ах ты, ветер ты, ветер… «Оторвался от коллектива, — подумал я, — нехорошо…»

Лечу…

— Их-х, елки зеленые! Хлюпнусь тут, не соберешь потом ни черепков, ни черепушек.

Землица была уже близко…

«Батюшки! Парашют забыл!» — подумал я еще и с ходу врезался в болото…

Плюх! Вот когда мы красивы…

— К нам, что ли? — спросил меня кудлатый дед, поигрывая противотанковым ружьем. — Из каких будешь-то? Слышь? Тебе гуторю!

— Из писателев мы, — робко забормотал я. — Ты, дедусь, не тормошись больно-то. С малолетства приучены.

— Цыц! — сказал дед сердито. — Вроде «юнкерс» наяривает. Нишкни, мол! Я их, чертей, влёт бью!