Наталья Разбаева - Уроки бессмертия

Придя к такому выводу и потеряв интерес к Винтеру, Квентин быстро заскучал. Собственные мысли и красная физиономия разволновавшегося барона не смогли долго служить развлечением для мальчишки. Отодвинув стул с демонстративным грохотом, Венс поднялся, мигом привлекая внимание Винтера и Поллена к своей своенравной и настырной персоне. Вложив в свой взгляд как можно больше независимости, нахальства и демонстративного вопроса, он посмотрел в глаза Джулиана и наигранно елейным голоском осведомился:

– О, мой возлюбленнейший, любезнейший, милостивейший король! Нижайше прошу вас позволить вашему покорному и исполнительному рабу покинуть ваше высокоутонченное общество, дабы он смог получше ознакомиться с дивными красотами местной увядающей флоры!

Густав Поллен медленно и красиво, так, как умеют только воспитанные знатные господа, уронил челюсть, явно не ожидая от мальчишки такого приторно любезного обращения, опасно граничащего с утонченным хамством. На холодном лице Джулиана не дрогнул ни один мускул, и только волшебные глаза запечатлели выражение такого нечеловеческого гнева и истинно звериной ярости, что Квентина невольно бросило в дрожь: уж не перегнул ли он, в самом деле, палку? Тем не менее, когда Винтер разлепил губы для достойного ответа, голос его был ровен и спокоен. Пожалуй, даже слишком ровен и спокоен, чтобы это казалось естественным.

– Представить себе не могу, как же наше высокоутонченное общество сможет обойтись без присутствия покорности и исполнительности в твоем рабском лице! Если бы ты только знал, на что обрекаешь нас, если бы мог соизмерить свою жестокость!.. Ты предаешь в объятия одиночества и вселенской скорби не одно, а целых два сердца достойных господ! Мы уже почти продали тебе наши полные привязанности и верности души, а ты так цинично позволяешь себе играть с ними! Но чтобы доказать тебе, что все оброненные здесь слова о великодушии и благородстве не пустые звуки, мое сердце, несмотря на все нанесенные тобой раны, готово идти навстречу твоей мимолетной прихоти, как будто она выражает в себе волю самого Бога… Иди ты к черту!

Короткая и простая реплика Винтера, оброненная последней, вступила в резкий контраст со всем выше сказанным, произнесенным пафосно-любезным тоном. Венсу и барону, пребывавшим в состоянии легкого замешательства после такой прямо-таки медово-сахарной тирады, она показалась последней пощечиной, той ложкой дегтя, без которой, как водится, не обходится ни одна бочка меда. Надо отдать должное Квентину, он первым пришел в себя, и в очень короткий срок. Поняв, что его все-таки отпустили из-под строгого надзора, он неторопливо направился к выходу, но, будучи человеком, не могущим удержаться от сарказма по любому поводу, на самом пороге обернулся и звонким юношеским голоском воскликнул:

– Мне незачем идти к черту, ведь я только что от него ушел!

Как в этот момент Джулиану хотелось броситься на малолетнего нахала и придушить его! Но он постоянно помнил о данном обещании синьору Джустино Гарлинда не брать на душу греха детоубийства.

Даже если у этого ребеночка совсем не детские мозги…

* * *

А "ребеночек" тем временем выбрался из тесных комнат баронского замка на заснеженную улицу. В первое мгновение снег ослеплял. Белый, чистый, новый, он казался осколками бриллиантов под ногами – такими же сверкающими, такими же бесценными. Квентин сделал пару неуверенных шагов по свежему насту, чувствуя себя богом: первый снег придавал походке необыкновенную легкость, воздуху – свежесть, а земля под ногами казалась облаками, плывущими по небу. Квентин улыбнулся, затем рассмеялся и, зачерпнув с земли горстку снега, бросил ее себе в лицо. Приятный холод коснулся его бледных щек и лба, глаза счастливо засияли, смех зазвенел серебристым звонким колокольчиком…

Какие бы ни были у Венса мозги, ему все-таки было двенадцать лет…

Мальчишка играл со снегом, как с лучшим другом: кувыркался, возился, кидал снежки в стены замка. Снежинки ложились на его узенькие, совсем девичьи плечи и на растрепавшиеся соломенные волосы, и каждое их прикосновение казалось ему приятнее материнской ласки и нежнее шелковых одежд. Может быть потому, что родная мать никогда не ласкала его, а рука не касалась настоящего шелка. Сызмальства он привык к тому, что его мать – вьюга, непогода; шум дождя успокаивал и усыплял его, одаривая необходимой заботой, пониманием и поддержкой. Он и радовался и плакал вместе с ним. Только он знал все мечты и тайны Венса. Только ему он охотно и безбоязненно их доверял.