Леонид Резников - Тришестое. Василиса Царевна

Здесь же, в тронном зале, пребывала боярская дума в полном составе – все четыре человека. Сидели они рядком на длинной лавке вдоль правой стены, и каждый из них сжимал в руках посох, а головы бояр венчали высокие шапки, похожие на поварские колпаки, разве что побогаче. Бояре хмурили лица, пряча их в окладистые бороды и высокие пушные воротники. Двое откровенно дремали, у одного отвисла нижняя губа, коей он периодически пошлепывал. Второй изредка всхрапывал, отчего тут же получал локтем в бок от соседа и на минуту продирал глаза, обводя мутным взглядом помещение. Тяжелые морщины избороздили чела этих двоих – не иначе как думы о счастье народном одолели. Двое же бодрствующих бояр от скуки позевывали в рукав. Тяжела боярско-думная доля, как ни крути…

И вдруг низкая дверь в палаты распахнулась, и в нее, пригнувшись, вступил Иван Царевич. Отвесив батюшке-царю земной поклон, Иван Царевич смахнул шапкой пыль с сапог и выпрямился.

– Звали, отец?

Бояре очнулись и разом обернули головы к вошедшему.

– Да уж, почитай, час прошел, – недовольно проскрипел царь. – Заждались ужо.

– Почем же вы знаете, отец, что час? – подивился батюшкиным словам Иван Царевич. – Ведь Козьма-то опять на часах спит!

– А я по солнышку, – ткнул царь-батюшка пальцем в солнечный лучик, скользивший по полу со скоростью полудохлой черепахи. – Самый верный способ! Почитай, две половицы натикало.

– Гениально, царь-батюшка! – всплеснул ручками выскочивший из-за спины царевича Андрон.

– Ну и голова наш царь-батюшка, ну и голова!… – в тон ему зашептались бояре. – Умен, шибко умен…

– Цыц, бородатое племя! – притопнул царь, и в тронной зале в единый миг воцарилась тишина. – Говорят… – обернулся он вновь к сыну своему, Ивану, и пожевал губами, заколебавшись почему-то.

– Всякое говорят, – не дождавшись продолжения, сказал Иван Царевич и пожал плечами – начало ему пришлось вовсе не по душе. И добавил на всякий случай: – Вранье все это.

– Говорят, – повторил царь, несколько возвысив голос, – природа на детях энтих, как их… гениев отдыхает. Так на тебе она, похоже, и вовсе вздремнуть решила.

– Хе-хе, – пробулькал Андрон, незаметно придвинулся к трону и, прогнувшись едва ли не пополам, снизу вверх, преданно заглянул царю в глаза.

– Э-э, не засти, – недовольно отпихнул слугу царь Антип.

– Чего это она дремать вздумала? – возмутился Иван Царевич.

– А того самого! Ты пошто человека измордовал, живого места на нем не оставил?

– Какого еще человека? – изумленно уставился на царя Иван.

– А такого! Эй, где ты там, выдь да покажись нам.

Из тени в углу выдвинулся, вертя в руках шапку, Федька. Морда его была красна, словно зад у павиана – дива заграничного, что заезжий купец намедни на рынке показывал. К тому же распухла она неимоверно и покрылась волдырями. В смысле, морда, а не задница. У павиана того как раз все в полном ажуре.

Иван Царевич вздрогнул. Такой страхолюдной образины ему еще на своем недолгом веку видеть не приходилось.

– Свят, свят, свят! – мелко закрестились бояре, сбиваясь в кучку и отмахиваясь посохами.

– Гм-м, – насилу очухался Иван. – Так ведь то не я, а он сам.

– Сам, говоришь? – прищурился царь-батюшка. – Ну-ну. А вот люди сказывают… – он скосил глаза на Андрона.

– Истинно так, батюшка мой, – поддакнул тот.

– Навет то, – буркнул Иван Царевич, нахлобучив шапку на голову. – Враки пустые.

– Враки, говоришь? Экий ты упертый! – кхекнул царь. – А скажи нам, мил друг, кто ж его тады так отделал?

– Сам он и отделал себя, – утер нос Иван. – Как зачал дерьмо-то листом борщевика утирать, так и разнесло рожу.

– Так ты его еще и в дерьмо, получается, рожей-то макнул? – Царь Антип вскинул седые брови.

– Сам он… макнулся. Оступился, и… – Иван наотмашь рубанул рукой.

– Так ли дело было? – обернулся царь-батюшка к Федьке. Тот только плечами повел, мол, было, чего уж там.

– Хм-м… А с колокольни, значит, Федька тоже сам сиганул? – вновь повернулся царь Антип к сыну.

– Ну, с колокольни не сам, конечно, – смутился Иван Царевич, потупив очи.

– И вилами себя в зад – тоже сам?

– И вилами не сам. А вот измордовал себя сам.

– Угу, – покачал головой царь-батюшка. – А за что ж ты его, мил друг, с колокольни-то спустил, ась?

– Так ведь дело как было, – взмахнул руками Иван Царевич. – Гад этот…

– Но-но! – Федька осторожно погрозил царевичу пальцем. – Ты того, не очень.

Иван Царевич смерил звонаря пудовым взглядом, и Федька мгновенно притих.