Леонид Резников - Тришестое. Василиса Царевна

– А мышка? – всхлипнула кроха. – Мышка что?

– Мышка тоже плачет, хвостик веточками обложила, тряпочкой замотала и плачет горючими слезами. Одна курочка Ряба сидит в своем уголке и посмеивается – на чужое яйцо не разевай роток.

– А-а-а! – заголосили дети, утирая слезы. – Мышку жалко!.. А мне кошку, кошечке ведь больнее… Мышке больнее!.. Нет, кошке!.. Чего привязался со своей драной кошкой?.. А чего ты со своей облезлой мышкой?..

Бац!

Хрясь!

– А-а-а! Дядя Иван, а Микола дерется!

– А чего она… со своей мышкой привязалась?

– Ну, тихо вы, тихо. В общем, я там тоже был, кой-чего пил…

– Знамо, водку, а опосля… – влез мальчишка, ехидно оскалившись.

– Цыц, ты, охламон! – погрозил Иван Царевич. – В общем, вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец! Все, можете идти по домам.

Ребята враз успокоились и, вытирая слезы и поглаживая свежие синяки, нехотя поднялись с земли и потянулись в сторону деревни.

Наконец-то! Иван Царевич поспешно развернул платок, поднял бефф-брот, едва не захлебнувшись слюной, в другую руку взял зеленый лук и открыл рот.

– Цареви-ич! Ива-ан? Ау! – раздалось вдалеке.

– А, чтоб тебя! – выругался Иван Царевич. Нет, видно, не суждено ему сегодня отобедать по-человечески.

Противные завывания могли принадлежать лишь одному человеку – Андрону, совмещавшему при царе-батюшке по причине отсутствия средств сразу несколько чинов: стольника, постельничего, конюха и посыльного. Работник он был так себе: ленив, неспешен, изворотлив и обожал лизоблюдство.

Скажет, к примеру, царь-батюшка:

– Андрошка, а застели-ка мне постель! Пора мне на покой.

А Андрон замнется, за бок схватится, и давай стонать да причитать:

– Ох, батюшка мой, неможется мне чтой-то сегодня, видать съел чего. А постелька-то, она, вишь ли, ужо того, застелена, почитай. Да тебе, царь-батюшка токма и нужно, что покрывальце скинуть, перинку взбить, подушки поправить да одеяльце подтянуть.

Посмотрит на него царь, головой помотает и застелет сам, а Андрон тут как тут, под рукой вертится, советы подает. И куда только хворь его подевалась, неведомо.

– Вот так, царь-батюшка. Шибче, шибче колоти. Перышки-то вот здеся, в уголке, свалялися. Ага, ну да, ну да. А подушечки – одну сюды пожалуйте, вторую – во-от сюды, в сторонку, а третью, да-да, вон ту – эту мне давайте.

– Зачем это еще? – возмутится царь.

– Да как же, батюшка мой! – всплеснет ручками Андрон. – О твоем здоровие забочусь. Не слыхал, чай, современная медицина сказывает: вредно на мягком-то спать. Особливо нам, старикам. Так что давай уж мне, пусть мне плохо будет.

– А ну, пшел отсендова, этот, как его… Авиценна хренов! – замахнется на него подушкой царь-батюшка, а Андрон только глазки печальные такие сделает, вздохнет тяжко да головкой покачает, мол, потом не говорите, будто не упреждал, и добавит, как бы между прочим:

– Андрон я, царь-батюшка, запамятовали вы.

– Тем более пшел!..

Вдругорядь царь скажет слуге.

– А что, Андрошка, не пора ли трапезничать? Пойди-ка глянь, чего там на кухне-то творится, да на стол собирай.

– Ох, батюшка мой, – по новой зачнет Андрон, – ножки мои сегодня чтой-то непослушные совсем, – а сам непослушной ножкой суму за себя задвигает и при том поклоны поясные бьет. А сума-то по швам трескается, как харя Андронова, а уж запахи из сумы – пальчики оближешь, слюньками обольешься. – К тому же нам, старикам, вредно больше единого раза в день вкушать от щедрот, так сказать.

– Веянье какое новое али как? Не слыхивал о таком доселе, – усомнится царь, потягивая носом ароматы дивные, прущие из сумы.

– Как есть, царь-батюшка. – Андрон знай себе ножкой суму к двери отпихивает и сам пятится. – Новое, заграничное. Диета называется. От лиха, от болячки, от дурного глазу.

– Так это ж ноги можно протянуть, – усомнится царь. – Я ужо слабость чую, и пузо вот так крутит, – покажет он рукой, а Андрошка тем временем уже у дверей. Отворит их незаметно, суму в них протолкнет, за стеночку спрячет и стоит улыбается, преданными глазками царя пожирает.

– Ну что ты, царь-батюшка, – успокаивающе махнет ручкой Андрон, – то не слабость, а легкость в тебе просыпается. А что пузо ворочается, так то плоть грешная противится, к искусу тебя подводит. Чревоугодие то!

– Хм-м, а чего это у тебя в суме, Андрошка? – прищурится царь.

– Какой такой суме? – удивится Андрон, растерянно оглядываясь по сторонам.

– А такой такой! – в сердцах саданет царь кулаком по подлокотнику и опомнится – ан и вправду сумы-то нет! Привиделось, что ль, с голодухи?