Вадим Михайлин - Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Анекдоты «про чукчу» на протяжении всей позднесоветской эпохи были неотъемлемой составляющей культуры советского анекдота, культуры весьма специфической как с точки зрения выполняемых ею социальных функций, так и с точки зрения того, как функционировали в ее рамках те или иные устойчивые персонажи, ситуации и сюжеты.

Е. Я. Шмелева и А. Д. Шмелев, авторы книги «Русский анекдот: текст и речевой жанр» (2002), особо настаивают на том, что в русском анекдоте «действуют постоянные персонажи, известные всем носителям русского языка» (С. 17, 23). Это действительно значимая черта анекдотической традиции — но не всеобъемлющая. Напротив, существует целый разряд анекдотов, персонажи которых подчеркнуто стоят особняком по отношению к стандартным анекдотическим типажам. Со временем анекдот, главным действующим лицом которого является подобный персонаж, может стать родоначальникам самостоятельного типа, как это произошло с рядом «зооморфных» анекдотических серий, сложившихся в 1980-е и 1990-е годы вокруг персонажей, не характерных для более ранней анекдотической традиции (лось, бобр, зебра и др.). Но может так и остаться анекдотом-одиночкой; в подобных случаях, как правило, информация, необходимая для «опознания» анекдотического персонажа, отсылает к иным, внеанекдотическим системам стереотипов, свойственных тем или иным социальным стратам — как в случае с рядом «литературных» и «кинематографических» анекдотов. Вот, к примеру, анекдот, обыгрывающий известную окололитературную байку:

Играют дети в снежки во дворе Литинститута. Один кидает и — бац — окно разбил. Выскакивает из подвала дворник — и за ним. Мальчик бежит и думает (исполнитель закатывает глаза и на лице у него появляется скорбное выражение): «Господи, ну зачем это все? Мороз, разбитое окно, страшный дворник. Сейчас бы лежал дома под пледом, пил чай с плюшками, читал Хемингуэя…»

В это время на Кубе пьяненький Хемингуэй сидит под навесом из банановых листьев в пляжном баре, потягивает дайкири и думает (исполнитель копирует фирменный хемингуэевский прищур с популярного в СССР фотопортрета): «Господи, ну зачем все это нужно? Пыль, жара, потные негритянки. Сейчас бы сидеть в Париже, где праздник, который всегда с тобой, на набережной Гранд Огюстен, в кафе, вдвоем с Андре Мальро. Пить абсент, говорить о литературных премиях, салонах, о писательских любовницах…»

В это время в Париже, в кафе на набережной Гранд Огюстен, сидит напрочь простуженный Андре Мальро, потягивает перно и думает (исполнитель в меру способностей изображает на лице французскую утонченную ennui): «Господи, какая тоска! Слякоть, дождь, простуда. Даже поговорить по-хорошему не с кем — у всех на уме одни сплетни о литературных премиях, салонах, писательских любовницах. Сейчас бы приехать в Москву, зайти с мороза к Андрею Платонову, выпить водки под грибочки и расстегай, поговорить о вечном, о судьбах бытия…»

В это время Андрей Платонов с метлой наперевес бежит за пацаном и думает (исполнитель изображает состояние холодного бешенства): «Догоню, убью суку!»

В действительности Андрей Платонов, конечно, никогда не работал дворником. Но анекдот и не про действительность. Анекдотический Пушкин значим для традиции как трикстер, в чем-то подобный зайцу из зооморфной «серии» (впрочем, Пушкин, равно как и заяц, есть персонаж серийный), анекдотический Рерих — как воплощенная пародия на духовный поиск:

Ходит Рерих по Тибету, ищет Шамбалу. Год ищет, два ищет. И чует — все ближе она, Шамбала. Спускается в очередное ущелье и вдруг видит — пещера. И Шамбалой оттуда пахнет. Он заходит, начинает спускаться — сто метров, двести, пятьсот. А Шамбалой просто прет уже, дышать нечем. Свет вдали забрезжил. И вот выходит он в огромный зал, освещенный ароматическими лампами. (Исполнитель восторженно и ошарашенно оглядывается по сторонам.) Вдоль стен триста монахов поют: «Омммммм…» А посреди зала стоит огромный лингам из цельной нефритовой скалы. И Рерих так: а-а-а-а… (Исполнитель разводит руки в стороны и застывает в немом восторге ) И тут у него над ухом возникает тоненький такой голосок (исполнитель переходит на дискант и произносит с противной интонацией вредничающей пятиклассницы): «Коля?» (Исполнитель возвращается к мужскому тембру и меняет интонацию на экстатический полушепот. Далее интонации чередуются): «Да…» — «Рерих?» — «Да…» — «А помнишь… в тринадцатом году… на углу Фонтанки и Невского тебя извозчик на хуй послал?» (Исполнитель выдерживает небольшую паузу, после чего произносит уверенной скороговоркой): «Поздравляю, ты пришел!»