Александр Олсуфьев - Эмигранты

Решительно откинув все неразумные сомнения в сторону, Женька выпрямилась и, уверенно шагнув вперёд, взяла сына за теплую ладошку, повела в ванную комнату умываться.

– Поедем, дорогой. Как не поедем? Конечно, поедем. Мы, ведь, к морю едем! А там знаешь как здорово? Ты даже не представляешь. Нам нужно лишь проснуться, умыться, поесть и не опоздать…

К собственному удивлению, за сравнительно короткий промежуток времени, который оставался до прихода такси, Женька успела сделать всё или почти всё, что намечала: одела и накормила сына, привела себя в порядок и оделась сама, занесла запасные ключи к соседке, которая долгое время не открывала, но, всё же, сподобилась доползти до двери и, когда в дверном проёме показалась сонная, ничего не понимающая физиономия тёти Маши, то, извинившись, протянула ей два ключика. Тётя Маша, вспомнив недавний разговор, хоть и с трудом, по-видимому, перебирая в сонном мозгу обрывки сведений, полученных накануне из разных источников, сразу проснулась и ожила, немедленно пожелала хорошего отдыха, счастливого пути и, хитро прищурившись, добавила: « … и незабываемых романов…», после чего Женька покраснела, махнув на прощанье рукой, поспешила вернуться к себе.

Когда снизу позвонили и сообщили, что такси пришло, Женька, неестественно изогнувшись и удивляясь с чего вдруг образовалась такая тяжесть, вытащила чемодан из комнаты в коридор, потом вернулась и, взяв Кольку за руку, присела с ним «на дорожку» на краешек дивана.

– Ма, а что мы сидим? Там же машина пришла. Мы никуда не едем? – Колька поднял на мать удивлённые глаза.

– Не мешай. Сиди молча. Так надо, – ответила Женька, сосредоточенно смотря перед собой. Просидев, не шевелясь с минуту, она встала, перекрестилась на иконку, что скромно стояла в уголке на шкафу, пробормотала молитву в дорогу, кукую ещё бабка ей показала, взяла заинтригованного Кольку за руку и вышла в коридор.

Машина ждала их у дома. Выйдя из подъезда, Женька остановилась на пороге и с любопытством осмотрелась по сторонам.

Город спал. Тёмные окна домов взирали на неё холодно и безжизненно, словно стекла пенсне и в них отражались разбегающиеся в разные стороны цепочки фонарей, освещающие безлюдные улицы призрачным, голубым светом.

Странное это было ощущение – стоять вот так, по середине спящего, будто вымершего, города, который сейчас отдыхает и расслабился, но пройдёт всего лишь несколько часов и начнёт оживать, выплеснется на тротуары, растечётся по улицам, устремится к многочисленным конторам, заполнит нежилые помещения, где в будничной суете и толкотне раздробится на миллионы осколков, снующих без определённой личной цели по многим километрам офисных коридоров.

Осколки на ножках или как их ещё принято называть: операционные единицы, численный персонал, «челы» (от формального сокращения слова «человек» в документах и разных справках – чел.), представители среднесписочного состава, которые только и делают, что перетаскивают тонны бумаги вначале вверх, затем вниз, потом обратно и постоянно звонят куда-то, выясняя что-то, среди себе подобных, судорожно пытаясь разобраться в хитросплетении фраз, или сидят с мутными глазами, упёршись взглядом в экраны опостылевших компьютеров, вяло поглядывают на минутную стрелку, что безучастно ползёт себе по кругу, или нервно подрыгивают ногами, когда в дальнем кольце коридора мелькнёт фигура начальника, чья деятельность за целый день, а то и дольше, не поддаётся разумной оценке, а потому он очень опасен в своей непредсказуемости, и встречи с ним следует избегать, а также ревниво следят за соседями и всё время ёрзают на протёртых стульях, разрываемые тайными страстями и желаниями, бурлящими в организмах, прикованных страхом о хлебе насущном к надоевшим до омерзения столам, задумчиво постукивают костяшками пальцев и кидают мечтательные взгляды через окно на соседнее серое здание, строя безнадёжные планы о том, каким образом изменить свою жизнь, чтобы раз и навсегда сбежать из этого сумасшедшего дома или, по крайней мере, развлечения ради, перебраться в другой, такой же серый, но на противоположной стороне улицы.

Это называется работой, службой, служением обществу, исполнением трудового долга, добыванием «хлеба насущного»…

Ох, уж этот «хлеб насущный» и его потребитель – «брюхо ненасытное». Жил бы один – так можно было бы и перетерпеть как-нибудь, но когда от твоего «хлеба» зависит жизнь другого человека, а то и не одного, вот тут приходится кланяться в ножки тем, кто хлеб этот раздает. Неприятное занятие, однако, зная, что тип тот, ну, ничуть не лучше тебя самого, а зачастую и глупее, аморальнее, да и сообразованием у него проблемки, но… тем не менее, приходится унижаться и забывать о самом себе, чтобы получить обещанную горсть, пусть и не хлеба, а монет, но всё равно… Голод – не тётка, уговорам не поддаётся. Однако, самое забавное то, что когда «хлеб» на столе появляется регулярно, сразу же начинает тянуть на «зрелища», а вот эта субстанция безграничная – всё время хочется больше и изощрённей, и, чтобы и не скатиться назад, а получать «зрелища» ярче, утончённее, новей, лучше, чем у соседа…, приходится «крутиться» еще быстрее, кланяться еще ниже, еще глубже, а иногда так и просто ползать на четвереньках или лежать ничком, чтобы на тебя наступали, чтобы тем, другим, удобнее было достать что-то сверху или спустить вниз.